Несокрушимые - Игорь Лощилов

   — Ну, иди, сердитая, вместе поваляемся, я для такого дела перевернусь.

Кто-то, сжалившись, объяснил:

   — Велено сводить коров на скотный двор, там, говорят, их кормить будут и молоко детишкам выдавать.

Слева пристроилась хорошо известная Служней слободе Бараниха — толстая старуха, известная своей жадностью и строгостью к домашним. Она лежала на большом сундуке, хранившем, по-видимому, семейные ценности, и громким голосом отдавала приказания суетившимся вокруг невесткам. Приказания касались в основном еды, потому что старуха беспрерывно жевала. Временами она пыталась распространить свою власть за пределы семейного участка. Её первыми жертвами стала Груня, которой старуха запретила поднимать пыль, и прискакавший на палочке старший Ванятка, поплатившийся надранными ушами за нарушение соседской межи. Груня удержалась от ссоры — кто знает, сколько ещё придётся жить бок о бок?

К ночи подошёл Ананий, принёс небольшую железную печь и гостинцы детям: младшему свистульку, старшему каракульку. Ванятка вертел в руках железную растопырку о четырёх острых концах, а отец объяснял:

   — Эта каракуля троицким горохом зовётся, как ни кинешь, непременно одним концом вверх станет.

Ванятка пробовал — точно!

   — Это для чего ж такое? — поинтересовалась Груня.

   — Коням под ноги сыпать, для поранения.

   — О, Господи, этих-то зачем калечить?

   — Дык война, а ляхи все на конях...

Поставил Ананий печку и стал копать вокруг телеги канаву для стока воды. Бараниха тут как тут:

   — Почто на нашу землю скидываешь? Ну-ка, кыш отсель! А вы, кобылы ленивые, куда смотрите?

Груня мужа по спине поглаживает, стерпи, дескать, прости ей злобу несытную. Да только это напрасно, Ананий мужик спокойный, его из себя вывести трудно, знай себе, копает. Тут вдруг случилась громкая суматоха — взбесился какой-то бык, оторвал привязку и стал людей увечить. Народ бросился врассыпную, Ананий отставил лопату и вышел навстречу бегущим. Они пронеслись, как вихрь, и ему сразу открылась причина людского страха. Разъярённый, окровавленный бык стоял, пригнув рога и яростно бил землю передним копытом, выискивая новые жертвы. Перед ним не было уже никого, кроме лежавшей на сундуке Баранихи, которая до того испугалась, что даже перестала жевать. Ананий спокойно двинулся вперёд.

Груня прикрыла рот от ненарочного крика, так уж было промеж них условлено, чтоб не перечить в начатом деле. Ананий шёл спокойно и уверенно; от его кряжистой фигуры в кожаном переднике и длинных мускулистых рук веяло силой, но с приближением к животному это впечатление ослабевало — слишком уж несоразмерными выглядели противники. Оставалось несколько шагов, и бык напружинился, готовясь к удару. Ананий опередил его лишь на мгновение — каким-то неуловимым движением вскинул руку и ударил быка в крутой, прикрытый кудрявой чёлкой лоб. Бык замер, с шумом испустил воздух и пал на колени.

Раздались восторженные крики.

   — Ну, силища!

   — И как ловко он его пригладил!

   — Дак чё, всё время по наковальне лупит, она бычьего лба не слабже.

   — Девки, несите кашу! — перекрыл всех голос пришедшей в себя Баранихи.

Тысячи людей осваивали новое пристанище, не зная, что для большинства оно будет последним.

В эту ночь в лавре состоялся большой совет. Архимандрит позвал главных монастырских чинов и всех важных старцев. Так собирались они нечасто, в обычные дни всеми делами лавры заправлял казначей Иосиф Девочкин. Это был худой высокий старец с коричневым, высохшим, как у мумии лицом, не терпящим прекоречия и по-казначейски скупой. Иоасаф, не отличавшийся любоначалием, охотно передал в его руки распорядительную власть, оставив за собой руководство духовной жизнью обители. К такому положению привыкли и иными делами его не занимали, обращались прямо к казначею. Ныне, помимо монастырских, на совет пришли и воеводы: главные — Долгорукий с Голохвастовым, и начальники отрядов из разных городов: Иван Ходырев из Алексина, Иван I сипов и Сила Марин из Тулы, Борис Зубов, Афанасий и Юрий Редриковы из Переславля, Иван Волховский из Владимира.

Начали, как водится, с молитвы. Первым стал докладывать Долгорукий. В крепости, сказал он, ратников за три тысячи будет, точно не сочтено, 90 пушек на стенах, 20 запасных под навесом, зелья пушечного довольно, смолы и других защитных хитростей припасено в избытке, сражаться можно, иные уже нынче показали. На этом заздравная часть кончилась. Пушкари обучены плохо, продолжил он далее, тоже показали; весь наряд пушечный расставлен несоразмерно; супротив пожаров бороться не знамо как, ибо вся большая вода за стенами; людишек лишних в избытке, на одного ратника поболе двух будет, отсель может проистекать бестолковщина великая и теснота. Некоторых воинов уже из-под крыши во двор гонят и едой норовят обделить, что негоже. Ратный человек хорошего корма требует, а на репу и лук он вам только пук выдаст. Его поддержать надо и на деньгу не поскупиться.

   — Долгорукие знают, куда руки тянуть, — выкрикнул Гурий Шишкин, подручник казначея. Человек он был угодливый, всегда смотрел в рот своему начальнику, вот и вылез.

   — Нишкни! — сурово одёрнул его Девочкин, и Гурий тотчас сник, только злобно блеснул глазёнками.

   — Осадное сидение сурово, строгости требует, — продолжил как ни в чём не бывало Долгорукий, — и единоначальства, чтобы из единого рта всё говорилось. Потому требую, чтобы мои приказы исполнялись всеми. Во избежание хитрых промыслов нынче выставлю свою охрану ко всем амбарам, погребам и крепостным воротам, а ключи от них мне надлежит сдать, вот в эти руки, — и бросил на стол два дюжих, покрытых чёрным волосом кулака.

Монастырские посмотрели на Девочкина, и тот не замедлил с ответом:

   — Наша обитель без малого три века стоит и живёт по своим законам, кои святой Сергий и Никон урядили. Никто иной, тем паче пришлый, вязать нам свою волю не должен. Делай своё воеводское дело, а к нашему не приставай. Не угодно так-то, скатертью дорога.

   — Я царём сюда послан! — вскричал Долгорукий.

   — А мы тебя волей обители Сергиевой назад отошлём. У нас своих иноков довольно, кто к ратному делу навычен, да из других городов подмога пришла, теи не такие жадные, обойдёмся.

Князь, горячая голова, хотел вскочить для ухода, да Голохвастов его силой удержал и шепнул в ухо: «Постой, охолонь малость». Долгорукий сжал зубы и ну буравить глазами казначея, тот ещё более сморщился, но глаз не отвёл, кажется, заряди, так и пальнут друг в дружку.

Иоасаф поднялся и строго сказал:

   — Стыдно свариться перед лице врага. Господь сказал: Богу — Божье, кесарю — кесарево, из сего и будем исходить. Прислал тебя царь к нам в подмогу, слава царю, верши своё воеводское дело, мы к тебе не вступаемся. Бери ключи от ворот и от амбаров, но только тех, где ратные припасы хранятся. Прочие у нас останутся. Людям твоим за ремесло их ратное заплатим, но по-особенному кормить не будем, все — из общего котла. Кто хочет, пусть моё, архимандричье, себе возьмёт, а своё передо мной поставит. И никто из обители по твоей воле не изыдет, а коли ещё кто пожалует, и теих приветим, бо святой Сергий завещал давать кров всякому странноприимцу. Мужики клементьевские сметливые, работящие, они осадному делу токмо в подмогу: кого на копку надо определить, канавы к прудам проводить, кого к котлам и другим защитным хитростям приставить, а особо сметливых дать пушкарям на выучку. Жёнам с детишками тем паче место сие в убежище отдано, ибо кого как не их тогда нам защищать? Больных и немощных по кельям развести, братья потеснятся. Ныне и так уж сказывали, одна баба при общем глядении дитя рожала, и некуда было несчастной со срамотою своею деться. Так более не должно быть.

Мы же, монастырская братия, будем подвигать себя на святое дело без всякой корысти, отныне во всех храмах постоянно служить днём и ночью, с пением и свершением нужных треб. Ни от кого, ни за что плату не брать, даже ежели просить будут. Хоронить, причащать, ектеньи петь — всё за счёт лавры. А если найдутся какие отступники от нашего дела, то таких лишать жизни и трупья сбрасывать со стен вон, чтобы их духа не было в обители.

Славно сказал Иоасаф, и все с этим согласились. Закончил же он так:

— Пойдём в Троицкий собор, приведёмся к присяге перед Сергиевой гробницей и поцелуем крест, что будем сидеть в осаде без измены, потом разойдёмся: вы уряжать воеводские дела, а мы облачимся в ризы священные и обойдём стены монастырские, покропив их святой водою. Подготовимся, братия, достойно к трапезе кровавой, чтобы выпить без хитрости смертную чашу за отечество.

Так и сделали.

Воеводы после речи Иоасафа и принесённой присяги вели себя пристойно, никто не искал выгоды. Быстро распределились по стенам, башням и воротам, кому какую сторону ведать; определили, где наибольшая слабина, чем и как её усилить; договорились, кого отрядить для вылазок, кого иметь про запас... Голохвастов получил простор для своих придумок. Похвалился, что есть на примете умелец, кто делает «троицкий горох» — это такие кованые колючки, которые рассыпают перед вражеской конницей, показал образчик — толково, нужно наковать тысяч десять. Предложил организовать оборону ветряной мельницы, находящейся вне крепостной ограды, и это одобрили: за мельницу нужно держаться, ибо вручную на этакое сонмище людей муки не намелешь. Ещё вспомнили о слухах про некий потайной ход под восточной стеной, и монахи подтвердили: был такой. Решили разыскать — пригодиться для вылазок. Долгорукий на этот раз не одёргивал, сказал только, что прежде всего нужно вызнать, сколько ляхов и иных воров пришло к крепости. Тут же решили послать для такого промысла толкового человека, и выбор пал на Данилу Селевина.