Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания - Вольфганг Сартор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В детстве моем, проведенном в Москве, влияние это было не очень заметным и проявлялось, как правило, в виде суровых актов возмездия за те или иные прегрешения.
Рано осиротевший отец мой сам в детстве и отрочестве изведал немало горечи, будучи воспитан в необычайной строгости своею суровой, черствой сердцем сводной сестрой. И хотя он сам вкусил от горьких плодов спартанского воспитания, он все же был убежден в справедливости такой педагогики. К тому же он почитал своим долгом, когда того требовала необходимость, дополнять и уравновешивать неиссякаемую доброту и мягкость нашей дорогой матушки посредством неумолимой строгости. Однако он всегда был справедлив.
И все же во время моего московского детства доверия и тем более горячей любви к отцу у меня не было. Безграничное уважение и даже восхищение им, а иногда и страх, когда мне случалось чем-нибудь прогневить его, – да, но подлинная детская любовь и сознание того, что и отец исполнен любви к нам, своим детям, постепенно пришли ко мне лишь на двенадцатом году жизни, когда мы были уже в Киссингене. Потому что в Москве у отца, почти все время поглощенного работой и возвращавшегося домой лишь к обеду (в пять часов пополудни), просто не было возможности заниматься своими маленькими разбойниками. А за обедом нам положено было помалкивать.
Мало приятного было в получении заслуженного наказания. Папа требовал от провинившегося, чтобы тот держал голову прямо и покорно принимал кару в виде увесистой оплеухи. В противном случае за каждую попытку увернуться его ждала дополнительная затрещина.
Две такие экзекуции я до сих пор не могу забыть.
Одна стала расплатой за воровство. Мне тогда было шесть или семь лет от роду. Моя сестра Генриетта59, десятью годами старше меня, взяла меня с собой за покупками. К несчастью, одним из магазинов, которые она намеревалась посетить, была кондитерская «Эйнем»60. Пока она была занята покупкой, я увидел на мраморном прилавке кучку конфет и маленьких шоколадок, выпавших из хрустальных ваз. Будучи весьма прожорлив, я не смог побороть соблазн и проворно отправил часть этих сокровищ в карманы. К сожалению, на мраморном прилавке не оказалось сливочных тянучек, которые я любил больше всех остальных лакомств; они величественно возлежали в своих хрустальных вазах, соблазнительно прекрасные, белые и коричневые. Мне не оставалось ничего другого, как встать на цыпочки и запустить руку в одну из этих вожделенных ваз. Тут-то меня и застукала Генриетта.
Я пристыжено убрал руку от запретного плода, втайне радуясь, что хоть чем-то успел поживиться, и, вернувшись домой, поскорее спрятал добычу в своем шкафчике.
Ни отчаянный рев, ни слезы, ни клятвенные заверения, что это больше никогда не повторится, мне не помогли. Вечером о моем преступлении было доложено папе, и тот, велев мне снять штаны, посредством хлыста раз и навсегда научил меня честности.
Этот урок оказался очень эффективным. Я потом несколько лет мучился угрызениями совести, вспоминая свой позорный поступок, а когда друг моего старшего брата Альберта61 (который к тому времени уже был в Германии) прошел в Москве обряд конфирмации, я с глазу на глаз спросил его, могу ли я надеяться, что мои грехи, совершенные до конфирмации, будут отпущены мне на небесах. И какова же была моя радость, когда он уверил меня, что мои надежды вполне обоснованны!
Следующим незабвенным актом отцовского правосудия я обязан был собственной глупости.
Мне тогда было лет семь или восемь. Мы с братом Альбертом учились в немецкой реформатской школе, располагавшейся во вновь отстроенной после пожара реформатской церкви62.
Будучи глупыми мальчишками, мы считали особым шиком по дороге в школу курить сигареты. В тот роковой день, уже подходя к школе, я прикурил вторую сигарету и, не желая выбрасывать еще довольно большой окурок, чтобы докурить его после уроков, погасил его (как я полагал) в снегу и сунул в нагрудный карман своей шубы. В тот день мы сдавали устный экзамен, который начался с Закона Божия. Я как раз только что верно ответил на все вопросы, заданные мне нашим добрым старым пастором Неффом63, и без запинки прочел Символ веры, когда директора, господина Керкофа64, неожиданно вызвали из класса. Возвратившись, он устремил на меня суровый осуждающий взгляд. Причина его сердитости мне была совершенно непонятна. «Что ему от меня нужно? – думал я. – Ведь я успешно выдержал экзамен. С какой стати ему гневаться на меня?»
После экзамена все разъяснилось самым нежелательным для меня образом. Окурок мой не погас в снегу и прожег в шубе огромную дыру. Если бы это не было вовремя замечено, дело обернулось бы катастрофой – возможно, новым пожаром в церкви.
Разумеется, это тоже было расценено как злодейство с моей стороны. Господин Керкоф, знавший суровый нрав моего отца, предпочел не сам выступить в роли карающей десницы, а уступить эту роль моему родителю и отправил его дерзкого отпрыска домой с обгоревшей шубой и соответствующим письмом.
Как всегда в подобных случаях, я надеялся найти защиту у матушки, но той, как назло, дома не оказалось, зато папа совершенно неожиданно явился домой раньше обычного. У меня не хватило смелости вручить ему письмо. «Мама, верно, как-нибудь поможет», – подумал я. Однако, когда она вернулась и я, не без труда улучив момент, принялся в слезах умолять ее скрыть произошедшее от папы, она справедливо отказалась от соучастия в заговоре и дала делу законный ход.
Прочитав письмо Керкофа и выслушав мою исповедь, папа сказал приблизительно следующее:
– То, что ты, глупый мальчишка, посмел курить, еще полбеды; я сам грешил этим в детстве. А вот то, что у тебя не хватило смелости сразу же отдать мне письмо, заслуживает наказания… – Тут он влепил мне первую пощечину. – И откуда у тебя вообще сигареты? – продолжал он допрос.
– От Альберта, – признался я, и брат в ту же секунду получил свою порцию, хотя он и не прожигал дыру в шубе и не утаивал писем.
Эта маленькая непоследовательность отца имела для меня весьма неприятные последствия. Потому что потом, оставшись наедине с братом, я получил еще более щедрую награду за свои подвиги.
3. Моя мать
К нашей матушке мы испытывали глубокую, нежную привязанность. Она любила нас жертвенной любовью, и
