Искушение государством. Человек и вертикаль власти 300 лет в России и мире - Яков Моисеевич Миркин

«Диалектика мифа». Власть и жены его, Валентины Михайловны, 33 лет, вынести не смогла, отправив ее вслед за ним.

Вряд ли могло быть иначе. В государстве «диктатуры пролетариата», в самом начале большой кампании репрессий, в подцензурной книге было сказано, что «социализм, т. е. материалистически-общественная стихия, данная в аспекте своего алогического, бесформенного, сплошного стремления, есть анархизм».[40] А вот еще. «Собрание личностей, которое само по себе не-личностно, безличностно и, значит, безлично. Это и есть коллективизм, или социализм».[41]

И еще сказано: «Все бывшие и настоящие формы социализма, и «утопического» и «научного», есть всецело мифология».[42] Лосева что, любить за это будут? «Учение о всеобщем социальном уравнении… несет на себе все признаки мифологическисоциального нигилизма».[43] «С точки зрения христианства социализм есть также сатанизм».[44] И так далее.

Хорошо, что не расстреляли, не сгноили. «Вернемся к голосам, которые каждый слышит в своей душе… Иной раз вы с пафосом долбите: «Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране». Не чувствуете ли вы в это время, что кто-то или что-то на очень высокой ноте пищит у вас в душе: «Н-е-е-е-е…», или «Н-и-и-и-и-и…», или просто «И-и-и-и-и-и…»».[45]

Но как же ему было написать иначе, когда сама жизнь вокруг буквально кричала о мифах, о мифологичном сознании. «С точки зрения коммунистической мифологии, не только «призрак ходит по Европе, призрак коммунизма» (начало «Коммунистического манифеста»), но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы», и т. д. Тут же снуют такие фигуры, как «бандиты во фраках», «разбойники с моноклем», «венценосные кровопускатели», «людоеды в митрах», «рясофорные скулодробители»… Везде тут «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя» восстаний… И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии».[46]

Из него самого стали делать миф. «Последняя книга этого реакционера и черносотенца… «Диалектика мифа»… является самой откровенной пропагандой наглейшего нашего классового врага».[47] «Идеалист-реакционер, мракобес, некий профессор Лосев».[48] «Никогда идеализм не выступал в столь реакционной, претенциозной и воинственной форме, как теперь в лице Лосева».[49] «Его мракобесие тем более велико, что его устами глаголят господствующие классы былой России».[50] «Лосев является философом православия, апологетом крепостничества и защитником полицейщины».[51] Ну и так далее – именно в то время, когда машина подавления инакомыслия развертывалась в полную силу.

Как он смог выжить? Как его не перемолола диктатура пролетариата? Случайность? Многолетнее молчание? 23 года (1930–1953)[52] – ни одной статьи, ни одной опубликованной страницы для человека, который не мог не писать. Вот азбука его жизни. Прожил 95 лет, три изданных восьмикнижия, «восьмеричный путь»,[53] тысячи страниц текстов, 1930 г. – арест, 4,5 месяца в одиночке, 17 месяцев во внутренней тюрьме Лубянки, еще год (1931–1932) в лагерях, 1935–1940 гг. – запреты на занятия философией, вытеснение в античную эстетику и мифологию, в преподавание древних языков. Изгнания, увольнения, проработки – и «глубокий вход», как одного из авторов, в «Философскую энциклопедию», его личная, многотомная «История античной эстетики», его книги о Платоне, Аристотеле, Гомере. Не сосчитать идей и текстов. Нарастающая слепота со времен лагерей, когда писать – это значит диктовать накопленные, написанные внутри себя страницы. Его жены, его хранительницы, одна – безвременно ушедшая, другая – сохранившая, нашедшая каждую его уцелевшую строчку. Три разгрома написанного (1914, Германия; 1930, арест; 1941, гибель дома на Арбате, прямое попадание бомбы). И глубокая вера – в Бога и в мысль, вечно меняющуюся, прихотливую человеческую мысль.

В жизни Алексея Лосева, начавшейся «при царе» (1893) и закончившейся при «перестройке» (1988), есть свое торжество – ее признание как общей, всечеловеческой ценности, всеобщее признание ее спецами, философами и даже признание государством в самой фантастической форме. Его, всю жизнь находившегося под атакой людей государевых, всю жизнь оттесняемого от философии, наградили в 90 лет, в 1983 г. орденом Трудового Красного Знамени «за многолетнюю плодотворную подготовку философских кадров».[54]

«То» государство и фантасмагория – едины.

Проклясть. Мандельштам

День ноябрьский, год символичный – 1933 г. «Мы живем, под собою не чуя страны… Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет, лишь один он бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ – кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз».

Стих этот читать ближним своим. Упоенно. Нельзя не прочитать. Отличный стих. Просится наружу. Но – тсс, никому, а то дойдет – за это расстреляют.

Разумное соображение – а то. Пять месяцев – и он дошел.

День майский, год закономерный – 1934 г. – арест, но не расстрел, а ссылка.

В Чердынь, туда, где Пермь Великая, ну а потом – в Воронеж.

А что в Воронеже? Пытаться откупиться в большеглазой оде.

Вот, Ода. Зима в Воронеже, год прокуренный – 1937. Долгое, натужное творение, в кармане – нож. «Глазами Сталина раздвинута гора и вдаль прищурилась равнина…». «Он свесился с трибуны, как с горы, в бугры голов. Должник сильнее иска, могучие глаза решительно добры, густая бровь кому-то светит близко…».

Симметрия: проклясть – и откупиться.

Проклясть, быть взятым, сосланным, пытаться откупиться, вернуться – опять в Москву, и снова – по симметрии – быть взятым.

Май, год, сложенный в конверт, – 1938 г., арест. Пять месяцев во Владивостоке – в пересыльном лагере. «Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти» – последнее письмо. Декабрь, 1938 г. – не пережил.

В сорок семь лет. В целых сорок семь лет.

«Кто-то прислал ко мне юного поэта, маленького, темненького, сутулого, такого скромного, такого робкого, что он читал едва слышно, и руки у него были мокрые и холодные. Ничего о нем раньше мы не знали, кто его прислал – не помню (может быть, он сам пришел)…».[55] Это Гиппиус о встрече с Мандельштамом.

А, собственно, какая разница, кто к нам его прислал.

Он пришел сам.

Прозевать. Никитенко[56]

Перед новым 1835-м годом знаменитый цензор Александр Васильевич Никитенко, 30 с лишним лет, был посажен на гауптвахту на восемь дней первым лицом государства (Николаем I) по жалобе митрополита Серафима на то, что были пропущены в печать стихи Виктора Гюго, называвшиеся «Красавице». Он «умолял его как православного царя оградить церковь и веру от поруганий поэзии».[57] Вот эти стихи:

Красавице