Матюшенко обещал молчать - Михаил Панин

— Но главное все же, хлопцы, — Матюшенко опять позвенел вилкой о стакан, — вот это самое дело… — И вздохнул.

— А что такое? — хлопцы настороженно переглянулись.

— А вот это самое… Вот этого, хлопцы, я вам прямо говорю: больше не будет. В рабочее время — ни-ни-ни. За воротами, ты там хоть залейся — слова не скажу, а на работу приди трезвый.

— Так как же это можно, Иван? — уставился на Матюшенко Витя Бричка.

— Что — можно? — не понял тот.

— Ну, это, хоть залейся, а приди трезвым.

— Хи-хи, — послышалось за другим концом стола. Матюшенко разозлился.

— Ты мне не придирайся к словам! Как знаешь, так и приходи. А пьяного я тебя к работе больше не допущу! Так и знай.

— Вот гад, — сказал Витя Бричка и сплюнул. А Матюшенко невозмутимо продолжал:

— Пора честь знать — головы уже седые. А то в результате: лом не завезли, свод на печке не поменяли, кран стоит, а электрик в это самое время в столовой пьет пиво.

— Что и говорить, — поддакивали, пряча друг от друга глаза.

— А как же, я ведь это все вот так знаю. Я на заводе двадцать пять лет.

— Двадцать один, Иван.

— Какая разница. Я разгильдяйства не потерплю. Зажму в кулак — не пикнешь. Зато теперь все деньги ваши будут. Я…

И он уже откровенно хвастался, хлопал меня по плечу, расписывал, как все у него хорошо пойдет, как он все наладит, и напирал главным образом на то, что меня не слушаются люди потому, что я черт знает кто, а он плоть от плоти народа, на заводе двадцать пять лет, или даже не двадцать пять — все тридцать (его уже никто не поправлял) и авторитет у людей ему автоматически обеспечен.

Я всей душой, ну, если не всей — ее двумя третями, желал, чтобы оно так и вышло, чтобы наконец кто-то вывел мою бедную невезучую смену в число передовых, чтобы меня наконец перестали ругать и чтобы дали Ивану Федосеевичу Матюшенко потом орден, выбрали заседателем в нарсуд, депутатом в горсовет или еще куда, куда выбирали постоянно удачливого мастера Ляховского. И если ничего похожего не произошло (через пять дней Матюшенку разжаловали и смущенного, растерянного, опозоренного на весь цех едва не отдали под суд), то виновата в том вовсе не уязвленная часть моей души, желавшая хвастуну сесть в лужу, а виноват набивщик ковшей Иван Чалый. Так, по крайней мере, желая утешить своего атамана, толковали случившееся его друзья.

Этот второй Иван — Чалый — был у меня в смене на самом хорошем счету. Крикливый, непокорный, всегда себе на уме, он тем не менее прекрасно исполнял свою работу — набивал смесью песка с огнеупорной глиной разливочные ковши, сушил их на форсунке и, раскалив докрасна, выдавал на очередную плавку. Ковшей постоянно не хватало, потому что не хватало желающих их набивать — работа тяжелая и неблагодарная. Все приходившие устраиваться в цех просились на заливку или в подручные к сталеварам: звучит гордо и платят хорошо, а набивщикам ковшей платили меньше. Кто-то раз и навсегда установил им потолок зарплаты. И чтобы Иван не ушел, как уходили из цеха другие набивщики ковшей, подыскав работу денежней и легче, я в конце каждого месяца на свой страх и риск приписывал ему рублей двадцать, то есть пять лишних ковшей, благо сосчитать кому-то постороннему, сколько ковшей сделано, в цеховой текучке было не так-то просто. Научили меня этому маневру другие мастера, но, естественно, советовали держать язык за зубами.

И вот когда я ушел в другую смену, Иван заволновался: как же ему теперь ковши писать будут? Знает ли новый мастер, сколько надо писать?

— Сколько сделаешь, столько и запишу, — важно сказал Матюшенко. — Я человек справедливый.

Тогда Иван ему тихо объяснил, что надо писать больше, все так делают, а если Матюшенко делать не будет, получится черт знает что, несправедливость.

Матюшенко все быстро усек — двадцать лет работал в цехе, — сказал:

— Ну, все понятно. Договоримся.

— Не договоримся, а — пять ковшей сверху. Понял? Я твердо знать должен.

— Сказал договоримся, значит, договоримся. А сколько, пять или не пять — посмотрю на твое поведение.

И никуда бы Матюшенко не делся, писал бы Ивану аккуратно эти пять ковшей (через год набивщикам повысили-таки расценку), но видно, кто-то его за язык дергал. Чуть погодя сказал Ивану:

— А собственно, почему это я тебе доплачивать должен? Что ты, лучше других?

— Так всем набивщикам доплачивают.

— Ну и неправильно делают. Налицо факт нарушения государственной дисциплины. Себестоимость же растет, понимать нужно.

Для Ивана это была сложная материя, и он ничего не сказал Матюшенке, продолжал себе тюкать трамбовкой, заканчивая второй за смену ковш. А Матюшенко, покуривая и оглядывая спокойно фронт работ — все у него первые дни шло нормально, — просвещал набивщика дальше:

— Ты сам посуди, Иван, если я тебе каждый месяц буду набавлять два червонца, то что же это получится — ты будешь получать денег больше любого заливщика.

— Ну да, больше! Вам премии платят, а мне нет. А что я, меньше вас работаю?

— А то больше?

— Если не больше, давай тогда поменяемся. Я заливать пойду, а ты ковши делай. Пойдешь? А я — с удовольствием!

Матюшенко снисходительно кивнул.

— А как же — так я и разогнался. Дураков, Ваня, ищи в другом месте.

— Тогда и не говори, что вы больше меня работаете!

— Да разве ж в этом дело

— А в чем?

— Дурень ты. Чтобы на заливке работать, кое-что в голове иметь нужно. И в технологии металлов понимать.

— Ты понимаешь?

— Я понимаю. Ты думаешь, меня поставили мастером за красивые глаза.' Ты вот сколько кончил классов?

— Сколько надо, столько и кончил.

— А точнее?

— Ну, шесть.

— Вот видишь — шесть.

— А у тебя больше?

— У меня больше. Это во-первых. А во-вторых, ты ж, наверно, до сих пор в церкву ходишь…

— В церкву? Ха! Да я в церкви в последний раз пацаном был!

— Так баба твоя ходит.

— При чем тут баба?

— При том.

— Ты моей бабы не касайся, за своей смотри.

— Моя в церкву не ходит, а твоя ходит.

— И все равно ты — лапоть. Был лаптем и лаптем останешься. Хоть тебя директором завода поставь.

Все это Иван сказал так, между прочим, стоя по плечи в ковше и стуча трамбовкой, даже не поднял головы, словно перед ним стоял не мастер, а черт знает кто, последний подметальщик.

— Понял?

Матюшенко косо глянул по сторонам — вроде никто не слышал, сжал кулаки и боком подступил к Ивану. Но тут вовремя вспомнил, что он теперь мастер и, так сказать, что можно быку, Юпитеру уж никак не полагается делать.

— Ладно, — сказал он, — я тебе это припомню.

— Очень я испугался. — Иван закончил трамбовку, вылез из ковша и принялся вытаскивать шаблон. Постучит молотком — потянет, постучит — потянет. Подогнал тельфер и выдернул шаблон наружу. Потом сел на пустое ведро и чистой тряпочкой вытер вспотевшие лицо и шею. Он сделал уже два ковша и очень устал. А Матюшенко еще раз повторил с угрозой:

— Я тебе это припомню. А ну, быстро ставь ковш на форсунку!

— Быстро только котята родятся, и то слепые.

— Я что сказал!

— Пошел ты знаешь куда! — вдруг закричал Иван не своим голосом. — Не буду я тебе подчиняться! Не буду, и все! Можешь кому угодно говорить, хоть самому начальнику цеха!

— Не будешь подчиняться мастеру?!

— Какой ты мастер! Ставят дураков!

Матюшенко даже присел, будто его снизу кто за штаны дернул. Испуганно оглянулся по сторонам. Дело происходило в дальнем пустом углу цеха, и это давало надежду, что за грохотом мостовых кранов и электропечей никто скандала не слышал.

— Тише, — забормотал он, — что ты орешь, как корова…

— Не буду, не буду я тебе подчиняться! — кричал Иван.

Народ уже со всех сторон начинал приглядываться к их темпераментной беседе, и Матюшенко счел благоразумным уйти от греха подальше — кулаки ну прямо так и чесались. Ярость сотрясала его, но в то же время было и обидно: за что его так — лапоть…

Под конец смены он опять подошел к Ивану.

— Иван, — сказал он, — забудем… Ты ничего не говорил, я ничего не слышал. Но подчиняться ты мне должен. Все-таки я мастер.

Иван к тому времени тоже поостыл и кротко кивнул, заканчивая набивать третий ковш, — а что, он тоже ничего, зла не помнит, слушаться старшего, конечно, будет, но только ему не надо говорить, что заливщик или сталевар умнее набивщика ковшей, бывает как раз наоборот.

— Бывает, но редко, — все же уточнил Матюшенко.

— И совсем не редко.

— Ну что ты споришь, Иван, что ты споришь? Вот ты, например, хоть газеты выписываешь?

— Выписываю, две.

— И что ты в них, интересно, читаешь — про футбол?

— А ты про что?

— Я? Я, дорогой, в основном международным положением интересуюсь. Если ты хочешь знать.

— А я, по-твоему, не интересуюсь?