Матюшенко обещал молчать - Михаил Панин

«Не будет вам пощады, пьяницы проклятые», — сказала тогда себе Мария и постучала лопатой по стенке курятника.

Песня стихла.

— Кто там? — послышались осторожные голоса.

— Это я, — сказала Мария. — Доброе утро.

В курятнике затихли. Потом Тимка Губанов прошипел Матюшенке на ухо:

— Говорили же тебе как человеку! Что теперь делать будем?

— Серега! — позвала Мария. — У тебя голова на плечах есть или нету?

Из курятника не доносилось ни звука.

— Серега! — повысила голос Мария. — Шкуру спущу.

После этого раздался чей-то голос:

— Нет тут Сереги…

— А где же он?

— А мы не знаем.

Теперь задумалась Мария: если в курятнике нет Сереги, то кто же там? Странно.

А по ту сторону стенки тоже совещались.

— Что же это мы говорим — нет Сереги? Что она про нас подумает? — И закричали хором:

— Мария Феофиловна! Мария Феофиловна! То есть он сначала был тут, ваш Серега, а потом вышел.

— Давно вышел?

— Да так, давненько. А мы его товарищи по работе.

— Очень приятно. Вот я сейчас вызову милицию и посмотрим, какие вы товарищи.

— Да зачем же вызывать милицию, Мария Феофиловна? — стали просить. — Мы ж не воруем. Мы, можно сказать, пришли в гости. Выпустите нас, пожалуйста, мы и пойдем с богом. Вы же умная женщина. Нам про вас Серега рассказывал. Такая, говорит, отзывчивая у меня жена, мы с нею живем, как два голубя. Выпустите нас, Мария Феофиловна.

Но Мария уже не слушала этих лицемеров. Она обошла весь двор, заглянула во все постройки: в уборную, в сарайчик, даже в собачью конуру. Слазила в погреб. На улице между тем давно уже рассвело. Сереги нигде не было.

Мария не на шутку испугалась, отперла курятник, и товарищи по работе, вместе с курами и петухами робко выглянули наружу.

Стали все вместе искать. Опять заглянули во все углы, во все кладовки. Мария все перевернула в хате. Заглянули даже к свинье в закут. Нигде не было Сереги.

— Он, видать, вас увидел, Мария Феофиловна, и куда-то спрятался. А теперь боится выходить.

Матюшенко сам слазил на голубятню, а потом — в погреб. Постоял там над бочкой с вином. Зачем-то тихо позвал: «Серега»… Серега исчез.

— И только через две недели милиция отыскала его в Ростове, у тетки, родной материной сестры, — он прятался там от своей Марии. Он, значит, что сделал: вылез с вином из погреба, глядь, а жинка стоит с лопатой возле курятника. Напугался и кинулся бежать. Выбежал на железную дорогу, на сортировочной забрался в пустой вагон и шесть дней потом добирался до Ростова. Хорошо еще, в кармане были деньги, что мы ему за вино дали, а то бы с голоду помер человек…

Когда, рассказывая эту историю где-нибудь в холодке за цехом, в обеденный перерыв, лежа на боку в окружении многочисленных слушателей, Матюшенко доходил до этого места, все головы поворачивались к скромно сидевшему чуть в стороне Сереге. Тот с интересом прислушивался к рассказу, словно речь шла не о нем, а о ком-то постороннем, чистил сваренные вкрутую яйца и одно за другим отправлял их в рот.

— Или это правда, Серега? — недоумевал кто-нибудь из женщин, впервые слышавших эту байку. — Как же ты в Ростов уехал — а на работу?

— А вы больше слушайте его, — отвечал с полным ртом Серега. — Он вам наговорит. Брехун чертов.

— Я? Брехун? — приподнимался с земли Матюшенко. — А может, скажешь еще, что мы у тебя в курятнике не выпивали?

— Выпивали. Ну и что ж с того? А только никаких денег за вино я с вас не брал, пусть кто угодно скажет. И пили мы не «лидию», а «ркацители», кисляк. Вот трепло.

— Ну, может, и «ркацители» — соглашался Матюшенко. — Тогда я, видать, забыл что-то — старый уже.

И, ущипнув какую-нибудь крановщицу или учетчицу потолще, сладко потягивался: сейчас бы поспать минут так шестьсот…

— А все-таки, Серега, где ж ты тогда был? До сих пор не понимаю. Есть у меня, правда, одна мысль… Соседка у тебя, кажись, не замужем? Но я молчу! Молчу, Серега. Слово даю — молчу. Потому как если это узнает Мария…

— Брехун чертов, — ворчал Серега, опасливо косясь по сторонам. — Ты лучше про свою жинку расскажи, как она тебя от ревматизма лечила. Расскажи, расскажи.

— О, это тоже красивая история, — укладываясь, чтобы все-таки минутку вздремнуть, кивал слушателям Матюшенко. — Было дело. Но это я в другой раз расскажу, поспать надо.

И через минуту уже храпел.

И все тоже укладывались вслед за ним прямо на земле, нагретой горячим летним солнцем, прикрыв голову кто чем: рукой, газетой, пропотевшей рубахой или майкой, и затихали. Веял ласковый упругий ветерок. Припекало. До конца перерыва оставалось пять-шесть минут.

ДВА ИВАНА

В первый мой год на заводе наши с Матюшенко отношения частенько напоминали сюжет восточной песенки — про мальчика и дедушку, едущих на ослике. Помните, как бы ни поступил мальчик, ему все равно кричали: «Где это видано, где это слыхано, маленький едет, а старый идет». Или наоборот.

Скажем, выпадала иной раз на редкость удачная смена, когда печи одна за другой исправно выдают металл, заливщики со своими подвесными ковшами бегают вдоль конвейера, возбужденные, азартные, кричат мне на ходу: «Давай, давай, мастер! Не ослабляй!». Понятно: чем больше они зальют форм, тем больше получат денег. Да и обогнать хоть раз по выработке смену Ляховского — гордого, самоуверенного человека — тоже дело. И так все хорошо идет, как по маслу. Стою где-нибудь возле промежуточного ковша, наслаждаюсь гармонией, а про себя думаю, какой я хороший мастер: правильно расставил людей, завез вдоволь материалов, твердо соблюдаю график плавок.

Тут как раз подходит Матюшенко — мокрый, красный от жары. Немного отдышался и взял протянутую мной сигарету.

— Ты в школе хорошо учился? — спрашивает.

— Да, — говорю, — хорошо. И в институте тоже. За все пять лет не получил ни одной тройки.

— Ясно, — кивает. И внимательно смотрит в сторону цеховых ворот, что-то там увидел. — Вот я своего сына младшего как-нибудь приведу сюда и скажу: гляди, как батька хлеб зарабатывает. Будешь плохо учиться, и ты будешь так всю жизнь. А получишь образование — будешь стоять руки в бока и смотреть, как работают другие.

И все так же вдоль цеха смотрит, будто и не мне эту гадость говорит.

— Значит, я, по-твоему, ничего не делаю, а только стою?

— А что ж ты делаешь? — говорит. — Я вот разливаю, сталевары плавят металл, крановщик ковши возит. Электрики и слесаря, скажем…

Тут я его перебиваю:

— Но ведь без мастера вы тоже не сработаете! Когда кто-нибудь из мастеров в ночь не выйдет, прибегают за мной в общежитие, просят: иди командуй, работа стоит. Ты сам прибегал, и я шел — больной, с температурой. Что же вы одни не работали, раз без начальства лучше?

И он вдруг быстро соглашается.

— Да, да, ты прав. Без мастера работать невозможно. А знаешь почему?

— Почему?

— Пастух нужен. Понял? Люди ж, как те бараны, на них не гавкнешь — кто куда разбредутся. Вот и ставят над собой пастуха.

Еще лучше — теперь я пастух… А он продолжает:

— И все равно тут что-то не так. Ты только не обижайся. Вот у тебя должность — мастер. Mac-тер! — И поднимает вверх палец. — А это означает, что ты должен все уметь: сварить металл, разлить по формам и все другие работы, что на участке есть. И должен уметь это лучше других. Мастер — понимаешь? А ты не умеешь ничего…

— Научусь, — говорю. — Но не в этом дело. Слово «мастер» в данном случае означает совсем другое. По-английски мастер — хозяин, распорядитель работ. Так называется должность и больше ничего.

— Так то ж по-английски, а то по-русски.

— Мало ли у нас иностранных слов?

— Значит, ты наш хозяин? — ехидно говорит.

— Да брось ты, Матюшенко, не придирайся к словам.

— Мы хозяев, знаешь, где видели?

— Знаю. Вот только непонятно, отчего ты все время твердишь, когда работа не клеится, «нема хозяина, нема хозяина».

— А что — есть?

Оставалось плюнуть и уйти. Я так и делал.

В другой раз все наоборот: не вышел в смену заливщик, заменить его некем, и я работаю с Матюшенко наравне, бегаю с ковшом мокрый, грязный. Да еще успеваю распоряжения отдавать. В перерывах вместе со всеми сажусь на заслуженный перекур. И что я слышу?

— Глянь, на кого ты похож! — опять недоволен Матюшенко. — Ты ж мастер, мастер! Тебя уважать должны, а как тебя уважать будут, если ты такой грязный ходишь? Ты видел, как Ляховский ходит — при галстуке, в шляпе, слова лишнего никому не скажет. Зато если скажет — исполнят в момент. Он не как ты, за кого-то работать не будет. И правильно делает. Пусть лучше простоит смена, зато в другой раз человек, какой он ни пьяный, на карачках в цех приползет, а заливать будет. Потому у Ляховского и первое место всегда, а мы в хвосте плетемся. Распустил ты смену. А людей надо вот так держать!