Еврейский автомобиль - Франц Фюман

- Все ясно? - спросил Карли.

Мы кивнули. Мы прошли через зал, часовые у дверей, караул в коридоре, часовые у ворот с дубинками и кастетами, пароль: "Германия". Ворота приоткрылись. Мы проскользнули в щель. Свет полудня ослепил нас. Перед нами лежал залитый полуденным светом город, который мы знали много лет. Мы зажмурились.

Таким мы города не видели еще никогда, а между тем все было как обычно. Тенистые улицы с лотками зеленщиков, вокруг которых сейчас, в обеденное время, не толпился рой хозяек с сумками и корзинами. Дети тащили кувшины с пивом из трактира.

В водосточных желобах нежились на солнце кошки.

Нищий на углу бормотал свои причитания, в кафе вокруг бильярдов и карточных столов толпились мужчины, ранняя шлюха мазала губы, газетчики выкрикивали названия газет. Сверкали на солнце стеклянные витрины магазина фирмы "Батя", за которыми двигался элегантный, гладко причесанный блондин, с фасадов кричали рекламы "Шелл-Ойла"

и конфет Штольверка - город лежал в мягком свете дня, туман разошелся, город выглядел, как всегда, и даже заграждение на рыночной площади мало что изменило в его привычном облике. И в то же время это был не тот город, который мы знали: это была угрюмая вражеская земля с огневыми точками в домах и затаившимися снайперами, где-то притаился враг, и таинственными казались ларьки и павильоны. Вот она, ничейная земля!

Мы, ударная команда и боковое охранение, крадемся вверх по улице, и все происходящее представляется мне призрачным. Мы в бою, мы в наступлении, я больше не гимназист, я второй номер в правом боковом охранении ударной команды, высланной за провиантом. Если бы у меня был револьвер, я имел Оы право пристрелить любого врага, каждого красного, каждого большевика, например, того молодого человека, который продает экстренный выпуск "Роте фане". Мы в бою, и мы скользим, как призраки, по улицам. Мы наступаем, мы действуем согласно приказу, мы продвигаемся по вражеской территории.

1ак мы двигались незаметно вверх по улице: в центре - пятеро из закупочной команды, слева и справа - по трое из боевого охранения, без особых происшествий мы свернули в переулок, пробились сквозь толпу рабочих, чехов и немцев, возвращающихся из утренней смены, снова спустились по параллельной улице, по одному пересекли пассаж и по очереди, чтобы не бросалось в глаза, закупили сорок булочек с сосисками и пиво.

- У вас что сегодня, учение? Вы уже третьи пришли за сосисками, спросил колбасник Фердль сияя улыбкой.

Мы и глазом не моргнули.

- Те, кто приходил раньше, это были не наши, - сказал Карли, командир ударной команды, сохраняя полное присутствие духа.

По улице двигалась четвертая ударная группа.

- Ясно, - сказал колбасник Фердль и подмигнул нам.

Четвертая ударная команда подошла к прилавку. Мы сделали вид, что не знакомы друг с другом.

- Сорок булочек с сосисками и пиво, - сказал командир четвертой ударной команды.

Колбасник Фердль ухмыльнулся. Наша команда взяла сосиски, булочки и пиво, и с непроницаемым видом мы промаршировали через пассаж, прошли в потоке рабочих вверх по параллельной улице свернули, пошли вниз по главной улице, мимо ларьков на рынке, мимо кафе с игроками в тарок и ранней шлюхой, мимо рекламы "Шелл-Ойла". Карли, наш командир, постучал в ворота три раза подряд, а потом еще один раз. Ворота приоткрылись, двое часовых, пароль "Германия", и мы проскользнули внутрь.

Караулы в коридоре, часовые у дверей, дубинки, булавы, зал, сумерки. Мы вернулись обратно. В складе ударная команда положила сосиски на стол, и Карли отрапортовал командиру роты о выполнении приказа.

- Без особых происшествий, - отрапортовал Карли.

- К раздаче пищи становись! - приказал командир роты.

Потом мы зажевали. А потом опять пришла скука.

Описать послеобеденные часы невозможно: обволакивающая трясина сочащегося времени, каждая минута - вечность, мутные пузыри непристойностей вздуваются в мозгу и вяло лопаются, кажется, что уснувший мозг храпит. Прокисший запах выдохнувшегося пива, пустота, тоска гимнастических упражнений, которые мы время от времени делаем и которые только взбаламучивают тину скуки. Время расползалось, как протухшее сало, его мерзкий вкус застывал у нас в глотках. Врага все не было. Патрули маршировали по соседнему коридору, мы слышали стук их шагов, и стонали от сонной одури, и слушали стук шагов в коридоре. И вдруг, как удар грома, прозвучал крик с крыши: часовой на крыше прокричал связному, связной передал караулу, и мы услышали крик часовых в коридоре: "Тревога!", схватили оружие и бросились в зал.

Коренастый стоял в зале и вопил: "Тревога!" Мы, расталкивая друг друга, построились, и едва успели построиться, как началось: пройдя мимо часовых у дверей и сквозь караул в коридоре, в зал вошел лейтенант полиции - чех, маленький, сухощавый человек, и с ним двое пожилых полицейских. Мы сжимали оружие в руках и дрожали от боевого задора, а коренастый выступил вперед и пошел навстречу чешскому полицейскому, покачивая в руках железную гантель. Чешский офицер приложил руку к фуражке и сказал:

- Пожелаю доброго вечера господам.

Коренастый поднял железную гантель на уровень груди. Я затрепетал.

- Чем благоволят господа здесь заниматься? - спросил лейтенант.

- Гимнастикой, - хрипло ответил коренастый.

Кровь застучала у меня в висках, сейчас прозвучит приказ ринуться на врага!

- Это весьма полезно для здоровья, - сказал лейтенант, - поднял левую руку и слегка засучил рукав, - очень полезно, - повторил он и засучил рукав сильнее. Улыбаясь, он в третий раз повторил, что гимнастика полезна для здоровья, и прибавил, глядя на ручные часы, что он не станет мешать господам и сейчас уйдет, но он хотел бы напомнить (и здесь он поднес свои часы к глазам коренастого), что уже четверть восьмого, а в восемь часов, не правда ли, комендантский час, ведь в городе объявлено осадное положение. Некоторым господам предстоит неблизкий путь домой, и не хотелось бы, чтобы им пришлось бежать бегом. Он снова надвинул рукав на часы, поднял руку к фуражке и повернулся, сказав при этом: "Пожелаем господам приятно провести время!", и преспокойно вышел за дверь. Оба полицейских, не торопясь, последовали за ним. Мы тупо уставились друг на друга. То, что здесь сейчас произошло, было невероятно. Это был мираж, видение, призрак, мы глядели друг на друга беспомощно и растерянно, потом мы уставились на своих начальников. Что произошло дальше, я помню плохо, помню только, что все пошло очень быстро и что коренастый произнес что-то вроде "боевое задание выполнено" и "наш день еще придет" и "атака отбита". Я помню, что потом я бросил булаву и быстро помчался домой, потому что путь у меня был не близкий.

На следующий день мы услышали сообщение радиостанции "Германия" о новом ужасном кровавом злодеянии чешско-еврейско-марксистской банды убийц: орда озверевших полицейских, услышали мы, ворвалась в рейхенбергский спортзал, набросилась на беззащитных детей-школьников, занимавшихся гимнастикой, и, попирая право каждого народа на самоопределение, презрев элементарные нормы морали, бесчеловечно измывалась над юношами, которые героически защищались. Есть убитые, много раненых, сообщало радио. Кровь ручьями текла по полу гимнастического зала, отчаянные вопли детей взывали к небесам, пронзительные крики горланящего красного сброда смешивались с четкими командами героических защитников зала. Германский рейх, как великая держава, не может больше мириться со зверствами, которым подвергаются немецкие братья и сестры по ту сторону границы.

Я слушал это сообщение, которое закончилось звуками Эгерландского марша, вместе с Карли в моей комнатке у фрау Вацлавек на Габлонцской улице. Мы слушали это сообщение и знали, что каждое слово в нем ложь, и все же мы слушали его с горящими глазами, и нам и в голову не приходило назвать это сообщение ложью.

- Ну, парень, я тебе доложу, малютка Геббельс знает толк в пропаганде, - сказал Карли, командир нашей ударной команды, мой фюрер, и пнул меня в бок, - такой пропаганды еще свет не видел, это и вправду грандиозно! - А Эгерландский марш все звучал. - Ни одно государство, кроме рейха, не способно вести такую пропаганду, - сказал Карли.

Я кивнул. Он был прав.

Несколько дней спустя главы правительств Англии, Франции, Италии и Германии подписали в Мюнхене соглашение о разделе Чехословакии.

Спуск с гор

Октябрь 1938 года, оккупация Судетской сбласта

В начале с гор спустился слух, он мгновенно, как вспышка молнии, вспыхнул во всех прокуренных распивочных. Округ, куда входит наш городок, не будет присоединен к рейху, он останется в пределах новой Чехословакии, потому что все деревни вокруг населены чехами, - вот что гласил ужаеныи слух. Этот слух взбудоражил нас.

- Раз эти дураки, англичане и французы, не хотят вернуть нас в наш рейх, мы сделаем это сами! - закричал мой отец, когда слух достиг трактира "У Рюбецаля". Он так стукнул кулаком по столу, что зазвенели пивные кружки. Мы сидели в трактире "У Рюбецаля" - в эти дни все сидели в своих любимых кабачках и обсуждали политическую обстановку. И мы тоже сидели "У Рюбецаля"