Тайная жизнь петербургских памятников - Сергей Носов

Я и сейчас полагаю, что это был лучший из всех возможных памятников Гоголю. Как бы тайный, не явный. Но – настоящий. Не каприз ума, не метафора, не умническая производная от слова «незримый», но объективно памятник Гоголю – в самом прямом, отнюдь не фигуральном смысле. Действительно, по мере того, как время уничтожало надпись на граните, закладной камень переставал быть обещанием памятника, а следовательно, он сам обращался в обещанное, – ничего ж другого «здесь», на этом месте, не появлялось. Логично? По-моему, да.

Все, с кем я делился своим открытием, со мной соглашались, и, помню, одно время у нас даже появился как бы своеобразный клуб чтивших памятник незримо присутствующему Гоголю. Визуализации образа мы не хотели и, надо заметить, довольно спокойно отнеслись к появлению в другом скверике, примыкающем к Манежной площади, бронзового Тургенева. Хотя в августе 2001-го, кажется, все недоумевали: зачем здесь Тургенев? Почему Тургенев? Да потому и Тургенев, что был обещан Гоголь.

Объясняю. Смысл Тургенева напротив Дома радио, не в том, что это Тургенев. А в том, что это не Гоголь. Точнее, не-Гоголь. Демонстративно не-Гоголь. Демонстративное появление бронзового не-Гоголя вблизи места, на котором годами ожидали увидеть Гоголя – это сигнал к тому, что истинный памятник Гоголю принадлежит иной реальности, отличной от той, которую не-Гоголь-Тургенев способен утяжелять всей своей избыточной массой. Сигнал к тому, что Гоголь где-то рядом и что он невидим.

В девяностые годы, когда вновь заговорили о памятнике Гоголю на Манежной, вспомнили и о «закладном камне» (заключаем выражение в кавычки, потому что истинное значение пьедестала нам уже было хорошо известно), объект стали упоминать в газетах, естественно, как курьез. Распознать же в нем видимый элемент по большей части незримого монумента никто из пишущих так и не сумел.

Для Гоголя, пускай и незримого, это, думаю, было нелегкое время. Похоже, в метапространстве Манежной площади шли распри. Только их отголосками можно было объяснить казусы нашего предметного мира: стоило чему-нибудь гранитному появиться на площади, как с ним сразу же приключалась какая-нибудь чертовщина. Например, осенью девяносто девятого на другой стороне Манежной внезапно возник еще один закладной камень – памятника И. И. Шувалову, основателю Академии художеств. Когда я, идучи по Малой Садовой, перед выходом на площадь наткнулся на него и прочитал: «Здесь будет установлен памятник…» – сразу же забеспокоился о Гоголе, но, подумав, сказал себе: дудки!.. ничего здесь установлено не будет! И как в воду глядел: скоро камень пропал, а памятник Шувалову, работы аж самого Церетели, появился не здесь, а далеко отсюда – за Невой, на Васильевском острове, во дворе Академии художеств.

Гоголю памятник тоже образовался – на Малой Конюшенной. Случилось такое в 1997 году, еще до Шувалова. Сразу было объявлено, что это и есть тот самый памятник Гоголю, который так долго ждали на Манежной площади. Но почему? То, что стоит на Малой Конюшенной – то и стоит на Малой Конюшенной, а то, что было обещано «здесь», на Манежной площади, здесь и должно находиться – исключительно на Манежной. Каким бы ни был долгожданным тот, кого дождались на Малой Конюшенной, и как бы он охотно ни бросался в глаза, Гоголь незримый оставался там, где и был.

Пьедестал для незримого, торжественно воздвигнутый к столетию со дня смерти писателя как обычный закладной камень, простоял на этом месте полста лет, что превышает земной срок Гоголя. В начале нового тысячелетия, не выдержав благоустройства сквера, тайный памятник в своей видимой части исчез. Исчез ли Гоголь незримый? Ведь место, обозначенное словом «здесь», здесь и осталось. И теперь на этом месте фонтан. Правда, как и все петербургские фонтаны, большее время года он не действует, деревянный настил закрывает трубу, уходящую куда-то под землю. Трудно поверить, что это и есть новый памятник Гоголю (или тот же – преображенный?). Между тем, что же может быть еще на этом месте как не памятник Гоголю? Только он.

Ныне это – место молодежной тусовки. На деревянной крышке изображены мелом забавные картинки в примитивистском духе. Не берусь интерпретировать идею фонтана. Возможно, он себя еще как-то покажет. Ведь все, что случалось на этом месте, было отмечено каким-то особым значением.

Итальянец Пьетро Каноника, воплотивший в бронзе великого князя Николая Николаевича молодцевато сидящим на стройном орловском рысаке, думал, что этот памятник на века. Снесли практически сразу, но вот постамент продолжал стоять годы и годы. В начале тридцатых замышляли на нем установить (уже без коня) вождя немецких коммунистов Карла Либкнехта. Не срослось. Гоголь, мягко говоря, не любил Германию, немцев терпеть не мог. А вот итальянцев он любил и Италию боготворил. И даже хотел написать повесть «Рим». Говорят, в Риме в музее скульптора Пьетро Каноники хранится авторская модель уничтоженного памятника великому князю Николаю Николаевичу, правда, всего лишь гипсовая. А что касается нашего фонтана, летом все-таки из-под земли на этом удивительном месте бьющего, его окружают сегодня представленные своими головами итальянские зодчие, или, как сказано на мемориальной плите, «великие петербургские архитекторы итальянского происхождения». Они внимательно глядят на фонтан. Отчего-то в чертах их бронзовых лиц проступает что-то до боли знакомое, непоправимо гоголевское. Оставим в стороне Растрелли и Ринальди. Посмотрим на Росси и Кваренги. Росси – вылитый Хлестаков (каким себя Хлестаков, должно быть, представлял в минуты вдохновения), Кваренги – вылитый городничий! Хоть обоих снимай с колонн-пьедесталов и неси в театральный музей при Александринке!..

Как-то это все странно, я вам доложу.

Кстати. Известно ли вам, господа, что Манежная площадь своим возникновением была обязана Персии? Строительство в этих тогда необжитых местах начиналось ввиду того, что персидский шах прислал Анне Иоанновне слонов, – они и были поселены поблизости вместе со своими погонщиками.

По идее, здесь должны были доминировать не итальянские мотивы, а персидские.

Но Гоголь!.. Он очень любил Италию.

Этот очерк уже был опубликован, когда в ноябре 2007-го в Музее городской скульптуры открылась выставка нереализованных проектов петербургских памятников. Среди прочих демонстрировались и проекты памятника Гоголю на Манежной площади. Оказывается, лучшим в свое время был признан проект скульптора В. П. Бублева, его-то и рекомендовали к установке, но увы, увы!.. Это покажется невероятным, но мой персонаж начала восьмидесятых, о котором шла речь выше, тогда почти угадал облик «незримого»: неосуществленный памятник, как выясняется, действительно должен был соответствовать характеристике «на гранитном пьедестале, как в кресле на том единственном дагерротипе». Ну разве что Гоголь, по замыслу скульптора, левой рукой в нереализованном проекте не хотел опираться на трость (как на том классическом изображении), а придерживал эту трость у согнутого колена. Дивясь задним числом на экстрасенсорные способности своего давнего персонажа, я не перестаю удивляться окончательному оформлению Манежной площади. Опять же Тургенев!.. Он, Тургенев, который не-Гоголь, на неосуществленного Гоголя даже больше похож, чем тот, оставшийся в проекте, походил на Гоголя с исторического дагерротипа!.. Сходство у реализовавшегося Тургенева и проектного Гоголя очевидно по хотя бы формальным признакам: оба сидят и оба опираются рукой на трость. Тургенев ли это? И насколько Тургенев-не-Гоголь, в самом деле, не-Гоголь?.. Можно задать десяток подобных вопросов, но лучше закрыть тему. Человеческих мозгов не хватит разобраться с проблемой.

Редька?.. Тыква?.. Каша?

Старо-Манежный сквер сочли пригодным для памятника Тургеневу главным образом по той причине, что рядом, на Малой Садовой, в демидовской гостинице (для заезжих артистов) будущий классик познакомился с Полиной Виардо. Но по той же логике здесь можно было бы установить памятник не Тургеневу, а самой Виардо. Более того, если уж быть последовательным до конца, надо признать, что памятник Полине Виардо здесь был бы гораздо уместнее.

Действительно, суперэлитный дом в качестве фона не лучшее место для (почему-то) пожилого Тургенева, а вот для памятника молодой Виардо он бы мог подойти вполне. Двадцатидвухлетняя, она купалась в лучах всеевропейской славы, он был старше ее на три года и покамест слыл не очень успешным поэтом. Француженка, дочь испанца, воплотись она в бронзе, Полина Виардо непременно украсила бы чопорно-гламуристую мужскую компанию, представленную итальянскими архитекторами, чьи бюсты установлены тут же на Манежной площади… А то, что Тургенев посещал Александринский театр, не столь далеко отсюда расположенный, это опять же не сильный аргумент в пользу памятника Тургеневу, – мог ли влюбленный поэт куда-нибудь стремиться с большим рвением, чем на «Севильского цирюльника» – рукоплескать Виардо, исполнявшей партию Розины? Спросили бы тогда Тургенева, кому установить памятник в Петербурге, ему или его возлюбленной, он бы, несомненно, ответил, ей. Мы можем, что угодно думать об этих узах, но лучший памятник Тургеневу – это памятник Виардо. По крайней мере, здесь, на этом месте…