Тайная жизнь петербургских памятников - Сергей Носов

В этой статье, смачно названной «Против раболепия перед иностранщиной в истории русской медицины», Яков Васильевич обвинялся во всех смертных грехах – был, дескать, он и плагиатором, и обскурантистом, и вредителем, и, конечно же, английским шпионом.

Он бы мог быть и вдохновителем врачей-отравителей, дело о которых будет затеяно через четыре года после публикации «Против раболепия…» – ведь еще в екатерининские времена, будучи полковым лекарем, молодой Виллие экспериментировал с мышьяком, изобретая средство от перемежающейся лихорадки. Тут бы и потянуться «мышьячному следу» от английского шпиона из восемнадцатого века в век двадцатый, но до этого можно дойти лишь моим изощренным умом, идеологи тех «дел» так глубоко в историю, к счастью, не вглядывались.

Проблема репутации легендарного врача обсуждалась на совещании, организованном руководством Военно-медицинского музея; подробностей не знаю, но известно, что к чести военных медиков и историков выступавшие в большинстве своем опровергали обвинения, напечатанные в «Ленинградской правде». Хочется думать, что именно поэтому памятник был не уничтожен, а всего лишь изъят. Разъят – упакован – убран. Перед фасадом академии ему, по-видимому, уже никогда не быть – сюда в 1996 году с Большого Сампсониевского проспекта переместился фонтан «Гигиея», тот самый – созданный на деньги Виллие.

Многолетняя несвобода – или, как посмотреть, клиническая смерть памятника – закончилась в конце хрущевской оттепели, в 1964 году, как тому и положено быть – реабилитацией (в обоих, причем, смыслах: юридическом и медицинском). Памятник вновь был собран и теперь уже перенесен во внутренний парк академии. Общение с посторонними ему запрещено (мягче сказать, противопоказано). Парк почти безлюдный – если кто и пройдет стороной, считай, свой – всяко по военно-медицинскому ведомству. Под сенью деревьев, на высоченном постаменте Якову Васильевичу предписано отдыхать, но какой же тут отдых, когда у тебя в одной руке карандаш, а в другой – свиток?.. Сам Я. В., надо заметить, сидит на уступе скалы… Облачен в парадную военно-медицинскую форму – полную, с орденами… Со шпагой… У ног его книга… Книга – настолько толстая, что твердо стоит обрезом вниз – это та самая фармакопея. И судя по толщине – четвертое издание (1848), восьмисотстраничное… (На латинском языке, между прочим.)

Герб, хоть и бронзовый, сохранился почти целиком… А вот два других барельефа закономерно исчезли… Увы, изображения конференции академии под председательством Виллие «по назначению его президентом» уже никто не увидит из смертных, равно как и эпизода войны с Бонапартом, когда легендарный врач, «подающий пособие раненым на поле брани», изображен вместе с «питомцами сей академии» (Чистович).

Тихо тут. Отходить не хочется. Хочется рассматривать гранитных кариатид в образе богинь здоровья… На гербе найти «кровавую руку»… Сосчитать ордена…

Высота пьедестала все-таки не лишена известного смысла. Там ему, наверху, конечно, спокойней. Там его не достать.

Однако ж нет, история продолжается. Завтра эта книга уйдет в типографию вторым изданием, а тут такие события! Объявлено о находке плиты с одним из утраченных горельефов. В новостях сообщили, что «двое истинных петербуржцев» (предприниматель и реставратор) перекупили ее у какого-то подозрительного субъекта возле пункта скупки цветных металлов и даже своими силами отреставрировали. Теперь говорят о возможности переноса памятника на прежнее место. Ну уж это, думаю, вряд ли… Впрочем, ничему не удивлюсь. Поживем – увидим.

Пирогов на месте мертвецкой

Каждое утро со стороны заднего двора доносился лай собак. Там, за кирпичной стеной – Военно-медицинская академия, в прошлом Обуховская больница. Собаки лаяли до начала девяностых, потом опыты над ними, по-видимому, прекратились (все в нашем доме считали, что собаки подопытные) – теперь на заднем дворе всегда тихо. По той кирпичной стене в тридцать третьем году вместе с другими трудновоспитуемыми полюбил залезать на крыши подсобных строений мой будущий отец, местом тайных собраний был определен чердак с сеном, и, согласно легенде, как-то раз госпитальный конюх носился по крышам с кнутом, пытаясь поймать хотя бы одного пришельца. В дом, в котором я живу, мой дед вместе с семьей переехал еще в тридцать втором, так что эти места овеяны семейными преданиями. А недавно встретил я у нас во дворе знакомого поэта N., лет пятнадцать назад вернувшегося из Америки. Он, оказывается, устроился здесь чернорабочим. На нем была роба, он куда-то тащил мешок со строительным мусором. В проходном дворе у него есть каптерка, и примыкает она все к той же стене, из-за которой когда-то слышался собачий лай. А напротив стены, в доме по другую сторону узкого прохода разместилась пекарня, где уже несколько лет пекут пирожные и торты. Ни поэт из каптерки, ни кулинары в фартуках даже не догадываются, по соседству с чем они работают. Сразу за стеной, в пяти метрах от них – не просто госпиталь (что госпиталь, это известно всем) – сразу за стеной морг.

К теме морга причастен установленный в глубине больничного сада памятник Н. И. Пирогову. С виду обычный, а на самом деле – необыкновенный памятник.

Да и сам Пирогов был человеком необыкновенным.

О том и речь.

О памятнике великому Пирогову.

На мой взгляд, это один из лучших памятников в Санкт-Петербурге. Он прост, лаконичен. Серый гранит здесь одинаково хорош и для пьедестала, и для самого бюста. Не знаю, замечал ли скульптор Крестовский, что его Пирогов чем-то похож на Ленина. Тела обоих, как известно, мумифицированы, но вряд ли сходство навеяно этим, – несомненно, и в характерах живых было много общего. Эту общность выдают памятники – взглядом, напряжением лиц, печатью бескомпромиссности и одержимости.

Нет в городе другого памятника, который был бы так прочно связан с местом, где он стоит. Речь вовсе не о том, что стоит он на территории Обуховской больницы (ныне это часть Военно-медицинской академии, куда, кстати, посторонним вход запрещен); речь не о клинике в целом, а о крохотном клочке земли, памятником обозначенном.

На тыльной стороне постамента очень интересная и… как бы это сказать… специальная надпись. Настолько специальная, что в прежних популярных изданиях, посвященных городским достопримечательностям, ее, если и приводили, то с намеренными искажениями. Например, согласно изданному в 1979 году справочнику «Памятники и мемориальные доски Ленинграда» эта надпись должна была бы выглядеть так: «Здесь он создавал свой атлас топографической анатомии». Надо полагать, местоимение «он» обязано отвечать имени собственному «Пирогов», выбитому на лицевой стороне постамента, но такой логики мог придерживаться лишь редактор справочника, – в реальности так безлично на пьедесталах не выражаются. Для того, чтобы узнать истинный текст, надо проникнуть на территорию Военно-медицинской академии, найти в госпитальном саду сам памятник и, не обращая внимания на расположение препятствующей тому скамейки, обойти его сзади, смело ступив на газон. Надпись мало того, что сильно потускнела и едва различима, она в принципе никогда не была видна с дорожки; похоже, выполнена она вовсе не для того, чтобы на нее смотрели. Скажем прямо: сделана она так, чтобы ее не видели. Это без преувеличения секретная надпись – о ней даже не знают те, кто работает здесь десятилетиями и каждый день по долгу службы проходит мимо гранитного Пирогова (я со многими разговаривал). Вот она – в точности:

Здесь стояла покойницкая, где Н. И. Пирогов на распилах замороженных трупов создавал свой атлас топографической анатомии.[8]

Емко и содержательно.

Памятник был установлен в 1932 году по инициативе выдающегося хирурга И. И. Грекова; скорее всего он и был автором надписи. Пренебреги профессор Греков выражением «на распилах замороженных трупов», и обошлось бы без переноса слов (архитектор Руднев наверняка так и советовал поступить) – нет, умалять точность высказывания ради формы строки знаменитый врач позволить не мог. Думаю, что если бы площадь скрытой от посторонних глаз тыльной грани пьедестала позволяла разместить большее число букв, нам бы явлено было полное, развернутое название этого научного труда, причем на латыни[9] – ибо в четырех томах атласа нет ни одного русского слова, а отдельный семисотстраничный том описаний – сплошная латынь уже без всяких картинок. На протяжении ста лет название пироговского труда переводили примерно так: «Топографическая анатомия, иллюстрированная проведенными в трех направлениях распилами через замороженные человеческие трупы». Сейчас переводят как бы корректнее, заменяя «человеческие трупы» на «человеческое тело», но на постаменте увековечена та откровенная прямота, с которой корифеи анатомии без ложной деликатности относились к реальности.