Любимая, когда ты рядом - Ричард Матесон

На полках в гостиной было множество пленок. Однако его рука, не колеблясь, сама потянулась к одной из них. Он этого не заметил, его разум уже не понимал, что действует по чужим подсказкам.

Он насадил катушку с пленкой на шпенек и выключил свет. Присел с усталым стоном, когда из проектора вырвался белый конус и на его основании, упершемся в экран, появились картинки.

Худой мужчина с темной бородой позировал перед камерой, руки скрещены на груди, белые зубы сверкают в нарочитой улыбке. Мужчина подошел ближе к камере. Солнце вспыхнуло, на секунду засветив кадр. Черный экран. Титры: «Это я».

Человек с высокими скулами и живыми глазами стоял посреди экрана, беззвучно смеясь. Он указал в сторону, и камера повернулась. Линделл резко выпрямился на стуле.

На экране была станция.

Судя по всему, стояла осень: пока камеру несли мимо дома, деревни, она дернулась на миг, как будто бы ее передали в другие руки, и он увидел, что вокруг деревьев лежат кучи палой листвы. Он сидел, дрожа, и дожидался чего-то, он и сам не знал чего.

Экран почернел. Появились новые титры, грубо написанные белыми буквами. «Джефф в конторе».

Мужчина таращился в камеру с идиотской улыбкой на лице, белизну кожи подчеркивала непроницаемая чернота его бороды.

Изображение затухло, снова всплыло. Человек отплясывал джигу в пустом складе, руки взлетали над головой, темные волосы дико метались из стороны в сторону.

Новый заголовок вспыхнул на экране. Линделл застыл на стуле, он даже перестал дышать.

Титр: «Любимая».

Появилось ее лицо, мерзкое и отталкивающее в черно-белом изображении. Она стояла у окна своей комнаты, и ее физиономия являла собой маску восторга. Отчего, по его мнению, она стала похожа на маньяка, рот ее дернулся, словно оживший шрам, гротескные глаза неподвижно застыли.

Она развернулась, и ее платье взметнулось. Он увидел ее пухлые лодыжки, и мышцы живота окаменели.

Она приблизилась к камере, он увидел, как похожие на пленки веки опустились на глаза. Руки у него неистово задрожали. Это был его сон. Его затошнило. Это был его кошмар, до самой последней детали. Значит, это никогда и не было сном, во всяком случае сном, родившимся из его разума.

Рыдание раздирало ему горло. Она расстегивала свой балахон. «Началось!» — выкрикнул он в своем охваченном паникой сознании. Он захныкал и потянулся, чтобы выключить проектор.

«Нет!» — прозвучал в темноте холодный приказ. «Смотри на меня», — потребовала она. Он сидел, зажатый тисками ужаса, глядя в тошнотворном оцепенении, как платье скользит вниз, обнажая шею, соскальзывает с круглых плеч. Она чувственно содрогнулась. Платье упало на пол тяжелой кучей.

Он закричал.

Он взмахнул рукой и попал по работающему проектору. Тот с грохотом рухнул на пол. В комнате настала ночь. Он с усилием поднялся и, пошатываясь, прошелся по комнате. «Нравится? Нравится?» Слово безжалостно впивалось в него, пока он искал дверь. Он нашел ее, выскочил в прихожую. Дверь ее комнаты открылась, она стояла в полумраке, платье сползало с одного круглого плеча.

Он резко остановился.

— Убирайся отсюда! — заревел он.

«Нет».

Он конвульсивно дернулся в ее сторону, выставив перед собой руки, словно окоченелые клешни. Вид ее розовой, блестящей плоти заставил его отшатнуться. «Да?» — требовал ответа ее разум. Ему показалось, будто она чуть повысила на него голос…

— Слушай! — закричал он, отступая к двери своей комнаты. — Слушай, ты должна уйти, понимаешь? Иди к своему спутнику!

Он попятился назад, охваченный ужасом.

«Я уже с ним», — последовал ответ.

Эта мысль парализовала его. Он смотрел, разинув рот, сердце стучало все медленнее и сильнее, по мере того как ее платье соскользнуло с плеч и начало спускаться все ниже.

Он с криком развернулся и захлопнул за собой дверь. Пальцы тряслись на замке. Все его мысли завывали хором. Он плакал от страха, тошноты и знал, что все это бесполезно, потому что от нее нельзя запереться.

У него в голове верещали обезьянки. Они лежали кружком на спине и пинали изнутри его череп. Они загребали грязными пальцами комки его серого вещества и выжимали его досуха.

Он со стоном перекатился на бок. «Я схожу с ума», — подумал он. Как Корриган, как все они, кроме самого первого, того тощего типа, который начал все это, который придал новое жуткое направление ее и без того повернутому на доминировании сознанию гнианки, который назвал ее Любимой, потому что такой она для него и была.

Внезапно он сел, охваченный страхом, и уставился в изножье кровати. «Она проходит сквозь стены!» — вопил его разум. Там ничего нет, говорили ему глаза. Пальцы вцепились в простыни. Он чувствовал, как капли пота стекают полбу и катятся вниз по крыльям носа.

Он лег. Снова сел. Он хныкал, как перепуганный ребенок. Его окутывало черное облако. Она. Она. Он застонал: «Нет». В темноту. Бесполезно.

Он плакал. Спать. Спать. Слово трепетало, дрожало, приводило в уныние его сознание. Время пришло. Он знал это, знал, знал…

Топор упал, здравый рассудок оказался обезглавленным и задергался в луже крови.

«Нет!» Он пытался поднять себя с кровати, но не мог. Спать. Черная пелена ночи зависла над ним в ожидании.

Спать.

Он повалился на подушку, шатко поднялся на локте.

— Нет. — Его легкие разрывались, — Нет.

Он боролся. Это уж слишком. Он издавал трубные булькающие крики. Она отшвырнула его волю в сторону, раздавленную и бесполезную. Теперь она применяла всю свою силу, и он был сломлен, разбит. Он снова свалился на подушку, окаменелый, с застывшим взглядом. Он слабо застонал, и его глаза закрылись, открылись, закрылись, открылись, закрылись…

Снова сон. Безумие. Не сон.

Когда он проснулся, цветов не было. Период ухаживания закончился. Он таращился тупо и недоверчиво на отпечаток чужого тела в постели рядом с ним.

Отпечаток до сих пор был теплый и влажный.

Он смеялся вслух. Писал слова проклятий в своем дневнике. Писал их высокими черными буквами, зажав карандаш в руке, словно нож. Он писал их и в учетном журнале. Он рвал квитанции, если они оказывались не того цвета. Вместо цифр в его записи стояли кривые завитушки, похожие на многочисленные усики какого-то растения. Иногда ему было на это наплевать. Но в большинстве случаев он просто не замечал.

Он бродил по запертому складу, забитому товарами, глаза красные, непрерывно бормотал себе под нос. Он забирался на кипы товаров и таращился через застекленную крышу в пустое небо. Он похудел на несколько килограммов, перестал мыться. Его лицо покрылось густой щетиной. Он собирался отпустить прекрасную бороду. Она этого хотела. Она не хотела, чтобы он мылся, брился, следил за своим здоровьем. Она называла его Джеффом.