Грустничное варенье - Елена Вернер

– Вот именно, мне это решать, мне! Не тебе. Не смотрите на него! Как вы можете?! И ты сам, как ты можешь? Как ты вообще можешь тут сидеть! Тебе не стыдно?

– Не понял, – сморгнул Егор.

– Ты же всего лишь голубоватый, просто грустный! Не синий, не черный от горя. Чуть-чуть синевой отливаешь! – взвыла Лара. – Если так, то ты не имеешь права! Я не позволю тебе распоряжаться ее телом. Это ее тело, ее. Это же Ли, моя Лиля!

И Лара затряслась всем телом, как собачонка на морозе. И все повторяла:

– Это Лиля, это моя Ли. Моя Лиля… Лилечка….

У нее началась истерика. Через десять минут, так и не сумев успокоить девушку, Рита поставила ей укол седативного. Лара не знала, что после того, как она провалилась в сон, окончательное решение все-таки принял Егор:

– Если Лара говорит, что надо кремировать, значит, так и надо поступить. Она знает лучше всего.

Василий согласился, Рита и бабушка Саша дали понять, что не в восторге от этой идеи, но перечить не стали. О странных словах Лары про «синеву» Егора никто ничего не сказал, и так было ясно, что девушка не в себе.

В день кремации она вообще онемела, не произнесла ни слова, даже не отвечая на соболезнования многочисленных знакомых. Многие плакали, Егор стоял стиснув зубы, так что на щеках проступили желваки, бабушка Саша то и дело начинала вполголоса причитать, Василий тяжело опирался на руку Риты. А Лара только смотрела на гроб своими подернутыми красной мутью, выжженными глазами. И знакомые перешептывались, с благоговейным ужасом и любопытством сравнивая два лица – ее и Лилино. Они были одинаково мертвы.

Теперь, два месяца спустя, когда Лара, как всем казалось, начала приходить в себя и оправляться от утраты, никто не ожидал, что ее враждебность к Егору продолжится. При жизни Лили, все шесть лет ее замужества Лара относилась к Егору дружелюбно и мягко. Иногда они путешествовали вместе, иногда встречали Новый год – и отлично ладили. И не было никакой видимой причины для такой разительной перемены.

Сейчас, пока Рита хлопотала у стола и усаживала Егора, Лара продолжала, отвернувшись, смотреть на скребущую по стеклу ветку. В этом было что-то тоскливое, просящее, как в протянувшейся за милостыней руке, и Ларе хотелось стиснуть в ответ эту руку, дать ей что-то, чего и у нее самой-то не было. Мягкий ровный голос Егора раздражал ее больше, чем Ритина трескотня, и, когда через пару минут терпению пришел конец, пришлось сбежать на улицу, чтобы снова не устраивать сцен.

От крыльца в сад вела дорожка, вдоль которой ярким ультрамарином цвели крохотные мускари. Или мышиные гиацинты – это название всегда нравилось сестрам больше. Было в нем что-то милое и таинственное, как будто эти цветы и правда растут для мышек, или для гномов и фей, что наверняка хозяйничают в саду по ночам, седлают соловьев и запрягают ночных мотыльков по шестерке в колесницу. Лара улыбнулась, вспоминая все легенды, и сказки, и страшилки, что она рассказывала сестре. Выдумщицей ведь была именно Лара. Большую часть того, что носило гордое название «легенды», она сочиняла на ходу, летом на чердаке, где всю ночь донимали комары, а с рассветом становилось душно от жестяной крыши, или за баней, под полом которой жил то ли банник, то ли овинник, то ли кикимора – сейчас Лара уже точно не помнила.

Лиля всегда слушала с восторгом. В детстве придуманные Ларой легенды и сказания, в юности – ее вольные пересказы книг из школьной программы. Пересказы были настолько вольные и цветистые, что до семнадцати лет Лиля была полностью уверена: гоголевская история о заколдованном месте произошла не иначе как в их дачном товариществе несколько лет назад, ведь Лара убедила ее в этом. Да и при словах «хутор близ Диканьки» в голове первым рождался образ темного чердака, загадочно поблескивающих глаз Лары и июльских звезд, видных через распахнутое слуховое окошко, – и только потом вспоминался писатель с темной гладкостью волос и усами, лицо с портрета в кабинете литературы.

Где-то здесь, в саду, на веранде или на чердаке, родилась и страсть обеих сестер к путешествиям. Новые места означали для них новые легенды, не важно, были ли они совсем неправдоподобные или вполне себе исторические, был ли это пражский Голем или запертые в резных теремах нелюбимые царицы. Перед каждой новой поездкой Лара читала в путеводителях вставки в рамочках мелким шрифтом, начинавшиеся обычно словами «легенда гласит», и переиначивала, дополняла, фантазировала, чтобы потом, оказавшись в описываемом месте, увлечь сестру вместе с собой в другой мир. Так было все студенческие годы, когда зимой сестры строили планы, копили деньги, перебиваясь случайным приработком, чтобы в июне, после экзаменов, вывалив деньги на покрывало, пересчитать их и прикинуть, куда хватит на этот раз. Европа чаще всего оказывалась неподъемно дорогой, но и в пределах государственных границ мест, заманивающих своими секретами, оказывалось предостаточно.

После окончания мединститута все изменилось. Лара поняла, что выбранная профессия ей не подходит, и с облегчением распрощалась с белым халатом, предпочтя ему фотоаппарат. Лиля, напротив, погрузилась в научную работу, конференции, съезды, лабораторные опыты и присутственные дни в больнице. А потом и вовсе вышла замуж за Егора. Иногда им удавалось выбраться куда-нибудь, теперь уже втроем, но с каждым годом графики их совпадали все реже.

Лара обошла дом. Возвращаться через веранду, где продолжали общаться отец, Рита и Егор, ей не хотелось. В дальней комнате была приоткрыта форточка, и девушка без раздумий забралась на выступ фундамента и, просунув в форточку руку, нащупала оконный шпингалет. После зимы он открылся неохотно. Распахнув окно, она легко, по давней привычке, подтянулась на руках и забралась в комнату. Это была их с Лилей детская. Узкая, как пенал, отгороженная фанерой от родительской спальни после того, как девочки подросли, с единственной кроватью на двоих, что занимала большую часть пространства. Кровать была застелена покрывалом из разноцветных лоскутов старого атласа, – его, насколько помнили сестры, шила еще их мама. Лара присела на краешек, провела ладонью по прохладной атласной гладкости и огляделась. На тумбочке с Лилиной стороны лежала стопка книг, на Лариной стоял какой-то безвкусный, незнакомый ей вазон оттенка слоновой кости. Наверное, Рита притащила.

Книги привлекли девушку, она потянулась к ним так же неосознанно, как тянулась к книгам в любом месте, где бы ни встречала. На обложке первой, лежащей поверх остальных, была изображена физическая карта какого-то региона, по очертаниям до смешного напоминавшего голову зайца в синем ошейнике. Уши, нос – Лара не сразу поняла, что это такое. А потом на синем ошейнике обнаружила надпись: «о. Байкал», и, наконец, сообразила. Заяц оказался Иркутской областью, а ошейник его – знаменитым озером. Тут же вспомнилось: этим летом Лиля собиралась осуществить мечту и отправиться на Байкал. По давней привычке готовиться она начала загодя – это помогало ей коротать холодные месяцы, и Лара припомнила, как сестра хвасталась еще в ноябре, что купила книги по истории Сибири и путеводители по Байкалу. И вот теперь они лежали на тумбочке в детской, уже никому не нужные.

Лара с ногами забралась на кровать и принялась перелистывать страницы. Здесь был даже атлас автомобильных дорог с прочерченным цветными маркерами маршрутом через всю страну. Путеводитель был испещрен пометками от руки, в которых Лара с щемящим сердцем узнавала Лилин почерк, мелко-бисерный, убористый и понятный, так не похожий на обычный врачебный. Номера местных телефонов, названия придорожных гостиниц, адреса музеев в небольших городках, фразы наподобие «Обязательно надо попробовать!» или «Такой сувенир – лучше, чем магнитик на холодильник», – кажется, мысленно Лиля уже не раз и не два скаталась в Сибирь. Во всем этом, в каждой аккуратной закладке, в каждой галочке на полях, Лили было так много, что Лара почти увидела ее рядом с собой. Собранную, правильную, вдумчивую. Идеальную.

Лара считала сестру красивее себя. Лиля вся была как Одри Хепберн с тревожными серыми глазами, точеная и резная, как французская геральдическая лилия, под стать своему цветочному имени. Эти ее волосы, остриженные в каре и эффектно растрепанные на концах (их видимая небрежность была плодом получасовых стараний каждое утро, пусть даже ценой жестокого недосыпа), нечастая улыбка… Ухоженные руки медика с коротко остриженными ногтями, с нежным рисунком голубоватых венок на запястьях, неброские золотые сережки в мягких мочках ушей, две ямки-оспинки на левой щеке от ветрянки, перенесенной в детстве. То, как она слушала собеседника, склонив голову чуть набок, или разминала рукой затекшую шею, или сжимала пальцами тонкую переносицу, когда уставали глаза, – во всем этом она была красива. Лару это вполне устраивало и нисколько не уязвляло, ей и в голову не приходило соперничать в чем-то с Лилей, ведь это все равно, что пловчихе соревноваться с теннисисткой. Просто Лиля умница и красавица, а Лара выдумщица и пацанка – эти правила были установлены словно и не ими даже, а кем-то свыше, кто наказал Лиле быть старшей, а Ларе младшей, пусть и всего с сорокаминутной разницей. Мир был достаточно велик, чтобы его хватило им обеим без дележки. Поэтому в школе Лара делала за двоих упражнения по английскому и писала сочинения, а Лиля решала алгебраические примеры и уравнения валентности. Поэтому у Лары один за другим вспыхивали и гасли несерьезные романы, а Лиля вышла замуж сразу после ординатуры. Поэтому Лара не вылезала из маек и дизайнерских тертых джинсов с дырками, а Лиля облачалась в юбки-карандаши и джемпера с воротником-стойкой и рукавами чуть ниже локтя. Лиля любила планировать и все делать вовремя, невозможно было даже представить, чтобы она куда-то опаздывала. Вот и поездки она продумывала долго, со вкусом – то, на что Ларе ни за что не хватило бы терпения. Лара носилась, поднятая порывом странствий и перемен, по зову новых историй из новых земель.