Любящие братцы (Мария-Антуанетта, Франция) - Елена Арсеньева

Полет, впрочем, не удался. Филипп, неосторожно сбросивший сразу весь балласт, вмиг оказался на высоте 3000 метров и вынужден был проколоть оболочку «Каролины», чтобы спуститься. Падение было головокружительным, приземление ужасным, а испуг свидетелей неописуемым. И приземлился герцог не в Орлеане, а в парке в том же Версале. Хохоту было...

Оскорбленный Филипп поклялся, что все-таки докажет двору и королевской семье, что с ним следует считаться...

И вот теперь такая возможность ему представилась.

Герцог устроил публичное собрание в защиту заклейменной воровки, знать посылала в монастырь подарки, каждый день к Сальпетриеру подъезжали кареты с гербами. Посетить воровку считалось криком моды среди высокопоставленных парижан. И однажды среди разряженных дам мелькнула даже княгиня де Ламбаль. Неведомо, приехала ли она, повинуясь законам Богини Моды, которой всегда рабски поклонялась, или явилась по тайному поручению Марии-Антуанетты. Все решили именно так, и это бросило новую тень на имя королевы.

А когда через несколько недель Ламотт невероятным образом оказалась в Англии, почти никто в Париже не сомневался: именно королева спасла свою «подругу» в благодарность, что та на суде великодушно скрыла ее соучастие в афере с ожерельем.

На самом деле королева была в ужасе. Зато ликовал герцог Филипп, без которого не обошлась эта история. Собственно, «присматривал» за ней и авантюрист-романист Шодерло де Лакло, секретарь и доверенное лицо Орлеана.

Теперь вполне открылся простор для досужей болтовни о сговоре королевы с воровкой, а главное, и сама Ламотт получила возможность продолжать безнаказанно врать и клеветать. Вскоре стало известно, что в Лондоне готовятся к печати ее «мемуары» по делу об ожерелье.

Королевская семья заволновалась.

Мадам де Полиньяк ринулась в Лондон, чтобы за 200 тысяч ливров купить молчание аферистки, но та деньги взяла... и незамедлительно издала свои «мемуары» трижды под разными заголовками и у разных книгоиздателей. Книги по форме изложения несколько отличались друг от друга, но суть в них была одна: королева сама заказала колье и получила его от Рогана, мадам же Ламотт была ее доверенным лицом, поскольку их с Марией-Антуанеттой связывала more lesbico, альковная близость.

Вот когда Мария-Антуанетта ужаснулась. Вот когда одумалась. Теперь она готова была взять назад каждый свой необдуманный поступок, каждое легковесное слово... но было уже поздно. Зерна клеветы мадам Ламотт упали в почву, столь щедро удобренную Провансом и Шартром, что всходы появлялись практически мгновенно.

События теперь разворачивались стремительно.

Парламент отказывался повиноваться королю и откровенно подчинялся Филиппу Орлеанскому. Летом 1789 года герцог был одним из самых популярных людей в Париже. 14 июля была разгромлена Бастилия – тюрьма, считавшаяся символом народного угнетения, хотя среди ее узников отроду не бывало простолюдинов. В момент штурма, кстати, в крепости было всего семь узников. Накануне взятия Бастилии по улицам Парижа под крики: «Да здравствует герцог Орлеанский!» не раз проносили его бюсты из папье-маше.

В сентябре начались ежедневные хлебные бунты. Прошлогодний страшный ураган с градом выбил часть урожая от берегов Шаранты до Эско, и мука стала редким продуктом. И вот, несмотря на голод в стране, 1 октября Людовик XVI, допустив ужасную ошибку, дал обед офицерам Фландрского полка. Мария-Антуанетта появилась на обеде с дофином на руках, все пили шампанское, а оркестр играл: «О, Ричард, о, мой король, мир покидает тебя», что оказалось странным пророчеством...

Банкет произвел отвратительное впечатление на простолюдинов, а друзья герцога Орлеанского воспользовались этим, чтобы устроить скандал и еще больше восстановить народ против королевского двора.

5 октября разъяренная парижская чернь ворвалась в Версаль, и на следующий день королевская семья была привезена под арестом во дворец Тюильри.

Почти два года провели здесь в заточении Людовик и его семья. Вначале с ними обращались лояльно: дети жили с родителями, и королева, наконец, получила возможность проводить с ними большую часть времени. 20 июня 1791 года королевская семья предприняла отчаянную попытку спастись бегством, но она закончилась неудачей. Правда, удалось исчезнуть герцогу Прованскому, который провел эти два года, непрестанно ужасаясь тем, какой ход приняли события, отчасти им же и спровоцированные, и не переставая втихомолку надеяться, что короля вынудят отречься от престола в пользу брата, то есть в его пользу. Надежда, конечно, была бессмысленной, потому что, взбреди французам в голову обременить себя новым королем, им бы стал герцог Орлеанский... вернее, Филипп Эгалите. Да-да, теперь его звали именно так («égalité» – по-французски «равенство»).

Неудачная попытка бегства королевской семьи обеспокоила революционеров, особенно Филиппа. Мысль о том, что кузен и Мария-Антуанетта могли ускользнуть, перебраться в Англию, как многие другие аристократы, и оттуда являть прямую угрозу «революционным завоеваниям», которые бывший герцог, отрекшийся от титула, фамилии, прошлого, считал своим кровным достижением, неким ключом в будущее, была ему нестерпима. Он начинает активно подталкивать своих приятелей из Ревтрибунала вплотную и безотлагательно заняться участью арестованных.

Умело направляемый народный гнев принял угрожающие размеры. Там и сям звучали требования смерти для королевской семьи, фонаря или топора для аристократов...

Кругом пели:

Ah! ça ira, ça ira, ça ira!На фонари аристократов!Ah! ça ira, ça ira, ça ira!Их перевешать всех пора.

Францию охватило исступление убийства. В Конвенте один депутат как-то провозгласил:

– Я считаю истинными патриотами только тех, кто, как и я, способен выпить стакан крови!

Современник писал: «Несколько негодяев, сбежавшихся со всех концов республики, чтобы жить грабежом и убийством в городе, огромные размеры которого и происходящие в нем волнения открывали широкий простор для преступлений».

Да, теперь в парижской толпе было полно темных личностей, приехавших из-за рубежа и из провинции в надежде вволю пограбить, а также тьма девиц легкого поведения, которые покинули свой уютный Пале-Рояль, дарованный им бывшим герцогом Шартрским, ради того, чтобы своими руками делать Революцию.

Многие историки полагают, что именно эти женщины виновны в самых жестоких событиях. Если бы не они, страшные потрясения, охватившие страну, были бы менее кровавыми, может быть, даже и террора не было бы, и Людовика XVI бы не гильотинировали...

Вот что писал Филипп Друль, член Конвента: «Когда голова приговоренного падает под мечом закона, только злое и аморальное существо может этому радоваться. К чести людей моего пола скажу, что если и встречал это чувство, то только в женщинах; они вообще более жадны до кровавых зрелищ, чем мужчины; они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, этот современный меч, одно описание которого исторгло вопль ужаса у Учредительного собрания, которое не захотело даже дослушать его до конца: но там заседали мужчины; женщины в сто раз более жестоки».