Плавающая Евразия - Тимур Пулатов

И теперь не только веселой пятерке из отдела артезианских колодцев померещилось, будто вместо их зарвавшегося коллеги Давлятова на трибуну поднимается незнакомый гражданин… не только им, а всему залу, и гостю-немцу в том числе, должно быть от сильного напряжения, показалось, что Давлятов, произнесший так уверенно: «Да, раньше, но не позже», вдруг присел, чтобы спрятаться, в пустое нутро трибуны, и вместо него, подняв руки кверху, будто призывая самого Тектона [6] в свидетели, заключил тот самый незнакомец:

— И когда потрясется земля, потрясаясь в себе, когда извергнет она бремена свои, и человек скажет: что это с нею? — в тот день она расскажет сбывшееся в ней… В тот день люди рассеянными толпами пойдут, чтобы увидеть дела свои. Тогда и тот, кто сделал добро весом в одну пылинку, увидит его… Истинно!.. Вопросы будут ко мне? Прошу! — дерзко, с вызовом обратился к слушателям Давлятов, словно и не исчезал он вовсе в пустом нутре трибуны, чтобы предоставить ненадолго свое место незнакомцу.

Впрочем, сей незнакомец не был вовсе незнакомым для всех сидящих в зале. Среди них был один фемудянин, директор другого, не менее солидного ИПЗ, всесреднеазиатского масштаба, академик, который узнал незнакомого оратора и даже вспомнил его имя, ибо многие годы во всех своих трудах полемизировал с его пророчествами. Правда, в какой-то момент ему опротивели не только мрачные пророчества оппонента, но и сама его личность, которую он посчитал лишней на этой грешной земле, и нынешний директор ИПЗ, в то время ученый секретарь института, обнародовал в газете «За мирную жизнь» статью, где разоблачал лжепророка, но уже не с научной, а с идеологической стороны, называя его предсказания «вредными и опасными для мирного труда народа, которого надо не предостерегать и пугать, а вселять в него уверенность и силу». Это случилось незадолго до выборов нового состава Академии, где за много лет освободилось место академика по тектонике. Оппонент после этого исчез не только с научного горизонта, но, как казалось фемудянину, и вовсе из бытия священного полнодышащего… И как легко исчез, удивительно просто, одна коротенькая статья перевесила кипу трудов с расчетами и математическими подсчетами, картами и схемами, стоило ее бросить на весы судьбы пророчествующего идеолога.

«Ба! — с досадой подумал академик-фемудянин. — И его, значит, освободили из мест не столь отдаленных, признав невиновным… Мне претит эта государственная мягкотелость. Посадили, так уж держите до конца, сгноите, но не отступайте. Где это слыхано, чтобы держава признавала свою несправедливость по отношению к собственным гражданам? Моя родная Фемудя-ния держалась до конца, не давая ни секундного послабления, — и выдержала столько ударов! А тут что? Врагу официальной науки снова дают трибуну, и он рвет и мечет с еще большим остервенением, как пострадавший… Нет на вас Сталина!»

Академик-фемудянин уже готов был полемизировать, но, увидев снова Давлятова, успокоился было, подумал: «Этого я не знаю, и не мое дело, какой он бред несет. Пусть за эту серую мушку берутся равные ему коротко-крылые мушки, мечтающие пробиться в Академию…»

Но все же в душу его вкралось беспокойство. Напряженная жизнь создала даже из такой закаленной породы людей, к коим относится наш фемудянин, некую новую породу любителей беспокойства, которые часто во вред себе, да и другим, предпочитают возбуждение спокойному и размеренному существованию. Беспокойная жизнь сделалась привычной для академика, и ему тут же захотелось разгадать загадку мелькания на трибуне то Давлятова, то незнакомого знакомца.

Если осужденный по его доносу фемудянский лжепророк действительно явился сейчас пред очами академика, то он может закрутить такую суету! Будет ходить из одного учреждения в другое, писать жалобы, пытаясь опорочить честное имя ученого. Посему он, как человек беспокойный, решил сразу же действовать, чтобы не оказаться застигнутым врасплох… мелькнула даже мысль послать телеграмму своему заместителю в ИПЗ, чтобы тот временно брал бразды правления в свои руки… мол, научные обстоятельства вынуждают академика остаться пока в Шахграде…

И в тот самый момент, когда возвышающийся на трибуне Давлятов снова обратился к притихшему залу с вопросом: «Прошу! Какие будут ко мне вопросы?!» — фемудянский академик сделал непроизвольный жест, словно усомнился, говорит ли Давлятов своим голосом, или за него спросил некто, в свою очередь спрятавшийся в пустоте трибуны.

Жест его был таким выразительным и полным патетики, что излучил электричество, послав его пучок прямо в лицо Давлятову, отчего Давлятов вздрогнул, зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что в первом ряду, где только что развалился академик-фемудянин, сидит на его месте не кто иной, как сам Шаршаров, точь-в-точь повторив выразительный жест академика…

— Неужто сам месье Шаршаров?! — удивленно воскликнул, нервно ухватившись за края трибуны, оратор. — Прямиком из Парижа в наш захолустный град?

Председатель конгресса, почувствовав, что назревает скандал личного характера, поспешил встать и заявить:

— Сегодняшнее заседание окончено… После небольшого перерыва для участников конгресса будет дан концерт… И еще одно краткое объявление: замечено, что некоторые делегаты каким-то ловкаческим способом приобрели по два талона для входа в закрытый магазин импортных товаров. Приказываю, во избежание недоразумений, вернуть второй талон в бюро обслуживания конгресса… Можно, так сказать, инкогнито, не раскрывая фамилии…

Давлятов досадливо поморщился от всей этой чертовщины председателя, умышленно сделавшего так, чтобы обсуждение важного, имеющего отношение к самому существованию миллионного Шахграда выступления — закрыть. А всех отвлечь какими-то талонами и магазином, продающим импорт. Сойдя с трибуны, Давлятов вздрогнул, заметив, как фемудянин, пронзительно, словно мучаясь от неразрешимой загадки, смотрит на него в упор.

У Давлятова тоже мелькнуло что-то смутное… да, ведь Шаршаров… Неужели он был так возбужден, выступая с чрезвычайным сообщением, что померещилось?.. И чтобы как-то скрыть свое смущение, Давлятов обратился к академику с неожиданным вопросом:

— У вас два талона?

— А у вас? — не растерялся фемудянский академик.

— Ни одного… Правда, я не прочь иметь, но говорят, президиум Академии принял решение обарахлять импортом только академиков и докторов наук, вместе с их домочадцами… Я же всего лишь сотрудник…

— Странно, а я-то, слушая ваше сообщение, подумал, что и вы в числе счастливых талонообладателей. Так все было смело и доказательно! Уверен, если бы вы выступили с подобным сообщением где-нибудь на парижском конгрессе, вас бы единодушно избрали членом всеевропейской Академии наук и искусства… Тогда, как вы сами догадываетесь, не нужны были бы никакие талоны — весь импорт у ваших ног…

— Интересно, — задумчиво начал Давлятов, идущий рядом с академиком к выходу и не замечающий любопытных взглядов, устремленных к его персоне. Вы упомянули Париж… а мне тут, среди делегатов, привиделся некий месье, бывший наш гражданин, который выехал в Париж… Правда, потом до меня дошли слухи, что он слезно просился обратно, в Союз, и его вроде бы простили… Беллетрист-сочинитель, — усмехнулся Давлятов, подавив накатившую обиду. — В Москве он, как член Союза писателей, тоже иногда был включаем во время разных Чтений и Дней литературы в список талонополучателей на импорт, но там, в Париже, говорят, он не только импорт, и родную русскую водку не мог себе позволить… Шаршаров некий…

— Добровольный мученик, значит? — помрачнел академик-фемудя-нин. Выходит, протрезвел… на пользу ему пошла недоступность отечественной водки в Париже… Зато вы, я чувствую, никак не желаете трезветь. Ничему не научил вас конфуз с «Белой медведицей». И здесь, в Шахграде, сегодняшним своим поведением… экстравагантным сообщением… ведь вами двигало, признайтесь, желание мученичества?

— Вы-то откуда знаете про альманах? — с вызовом спросил Давлятов, уже выходя на улицу.

Как же не знать?! Читал. И видел ваше имя среди авторов… Я ведь как-никак тоже руководящий работник, пусть научного института, и все, что идет вразрез с нашей моралью, размножается в энном количестве экземпляров и строго по списку рассылается руководящим работникам для ознакомления и принятия мер…

— Как талоны — по списку? — усмехнулся непроизвольно Давлятов.

— Точно так, — ничуть не обидевшись, миролюбиво подтвердил акаде-мик-фемудянин и положил руку на плечо Давлятову: — Чтобы закончить разговор о талонах, предлагаю вам один из моих двух. — И ловко, незаметно для выходящих из зала конгресса сунул какой-то треугольный металлический жетон в карман Давлятову.

Не успел Давлятов возразить, как фемудянский академик быстро сел в машину и уехал, а Давлятов остался, сжимая в руке жетон и чувствуя, как холод металла остужает его пыл. Сложные чувства смешались в его душе: талон вроде бы приравнивал его к избранному узкому кругу делегатов конгресса, хотя и приобретен обманным путем почтенным академиком, который напомнил Давлятову историю четырехлетней давности — альманах. И это не могло не добавить горечи. И духовный отец «Белой медведицы» — Шар-шаров, промелькнувший среди делегатов, как привидение… И Айтзаров, и весь отдел артезианских колодцев, возмущенный хамским поведением своего сотрудника, опозорившего их перед лицом всего конгресса, если не сказать — всего ученого мира… Давлятов, едва увидел Айтзарова в окружении сотрудников отдела, решил проявить то ли понимание… то ли очередную дерзость от непонимания, — словом, бросился он к шефу с недвусмысленным вопросом: