Розанов против Гоголя - Виктор Ерофеев

2. ГОГОЛЬ И РЕВОЛЮЦИЯ

Никто не мог быть более решительным критиком розановского отношения или, я бы даже сказал, поведения по отношению к Гоголю, нежели сам Розанов, который совсем с иной точки зрения взглянул на творчество Гоголя после революционных событий 1917 года.

После революции мысль Розанова расслоилась. С одной стороны, он объявил русскую литературу виновницей революции и тем самым оказался в роли пророка, пророчество которого осуществилось. Не он ли все время предупреждал, предостерегал? "Собственно, никакого сомнения,-- писал Розанов в своей последней книге "Апокалипсис нашего времени" (1918), -- что Россию убила литература. Из слагающих "разложителей" России ни одного нет нелитературного происхождения"51. Он развивает свою идею в статье "Таинственные соотношения": "После того, как были прокляты помещики у Гоголя и Гончарова ("Обломов"), администрация у Щедрина ("Господа Ташкентцы"), история ("История одного города"), купцы у Островского, духовенство у Лескова ("Мелочи архиерейской жизни") и, наконец, вот самая семья у Тургенева ("Отцы и дети" Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи", -- пишет Розанов в той же статье. -- В. Е.), русскому человеку не осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и сказочек. Отсюда и произошла революция. "Что же мне делать, что же мне наконец делать". "Все -вдребезги"!!" 52.

Но одновременно с этим совершенно другая тенденция вырвалась из-под розановского пера. Он -- свидетель революции -- обнаружил, что народ, выступивший в революции активной силой и показавший истинное свое лицо, вовсе не соответствует тому сказочному, смиренному, богобоязненному народу, который идеализировался Розановым в его четырех пунктах (см. выше). Славянофильское представление о народе оказалось мифом 53. Народ оказался не тот. Не той оказалась и государственность. С мукой переживая распад "былой Руси", Розанов тем не менее вынужден констатировать: "Русь слиняла в два дня... Самое большее -- в три. Даже "Новое время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей"54.

Для Розанова наступила пора "переоценки ценностей". После революции он убедился во внутренней гнилости самодержавной России, которой управляли "плоские бараны", и пришел к выводу, что Россия была в конечном счете именно такой, какой ее изображала русская литература: обреченной империей.

Розанов так и не снял противоречия, существующего в его предсмертных мыслях, в которых Гоголь по-прежнему занимает важное место. Ведь Гоголь остается одним из "разложителей" России, однако при этом он прав: "Прав этот бес Гоголь" 55. Смена вех тем не менее поразительна: Розанов отказывается от славянофильства и выбирает между И. Киреевским и Чаадаевым -- Чаадаева. "Явно, Чаадаев прав с его отрицанием России", -- утверждает Розанов, и одновременно происходит его примирение со Щедриным: "Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, беру тебя и благословляю"56. Но особенный интерес представляет его переоценка Гоголя. Подчеркивая, что в этой переоценке главную роль сыграла революция ("Вообще -- только революция, и -- впервые революция оправдала Гоголя"), Розанов теперь выделяет Гоголя из русской литературы как писателя, первым сказавшего правду о России: "...все это были перепевы Запада, перепевы Греции и Рима, но особенно Греции, и у Пушкина, и у Жуковского, и вообще "у всех их". Баратынский, Дельвиг, "все они". Даже Тютчев. Гоголь же показал "Матушку Натуру" (подчеркнуто мной. -- В. Е.). Вот она какова -- Русь; Гоголь в затем -- Некрасов" 57. Сознательно принижая Пушкина и видя в творчестве Гоголя не анаморфозу России, а "Матушку Натуру". Розанов выбирает Гоголя в качестве своего союзника. Дело не ограничивается взглядом на Россию. Розанов выставляет Гоголя как близкого себе критика христианства. "Он был вовсе не русским обличителем, а европейским, -- пишет Розанов; -- и даже, что он был до известной степени -обличителем христианским, т. е. самого христианства. И тогда его роль вытекает совершенно иная, нежели как я думал о нем всю мою жизнь: роль Петрарки и творца языческого ренессанса" 58.

В доказательство того, что Гоголь был "европейским обличителем", Розанов ссылается на гоголевский отрывок "Рим", где критика западноевропейской цивилизации XIX века, "лишившей мир Рафаэлей, Тициане в, Микель-Анджелов, низведшей к ремеслу искусстве", предвосхищает "антиевропейские" идеи Достоевского и К. Леонтьева. Гоголь отказывает Европе не только в глубоких мыслях ("везде намеки на мысли, и нет самих мыслей"), но даже в умении одеваться ("узенькие лоскуточки одеяний европейских"). Он язвит но поводу "уродливых, узких бородок, которые француз переделывает и стрижет себе по пяти раз в месяц". Но эта критика отнюдь не свидетельствует об антихристианских настроениях автора "Рима". Розанов настаивает на своей мысли, сопоставляя портрет прекрасной Аннунциаты, которую считает "албанкой", а потому нехристианкой, с портретами русских христиан: Чичикова, Коробочки и др. Гоголю приписывается буквально следующий вывод: "Вот что принес на Землю Христос, каких Чичиковых, я Собакевичей, и Коробочек. Какое тупоумие и скудодушевность. Когда прежде была Аннунциата"59.

Но гоголевская Аннунциата на самом деле была не "албанка", а альбанка, то есть жительница римской окрестности. Что же касается героев "Мертвых душ", то связь их существования с исторической неудачей христианства (связь, которую Розанов навязывал сознанию или по крайней мере подсознанию Гоголя) не менее сомнительна, нежели связь Аннунциаты с Албанией. Разочарование Розанова в христианстве, достигшее своего апогея в революционные годы, толкнуло его на явный произвол в толковании Гоголя. Потеряв веру в прошлое величие России, не чувствуя России новой, Розанов полагался только на молитву: "После Гоголя и Щедрина -- Розанов с его м о л и т в о ю" 60. Но к кому обращалась эта молитва? Это так и осталось "загадкой" Розанова.

Изменение отношения Розанова к Гоголю после революции не изменило, как мы видим, сути дела: Розанов до конца своих дней оставался пораженный какой-то странной эстетической слепотой по отношению к творчеству автора "Мертвых душ". Почему, однако, Гоголь остался для него закрытой фигурой, "клубком, от которого, -- как писал Розанов, -- никто не держал в руках входящей нити"? 61

3. ГОГОЛЬ И СЛОВО

Роль Гоголя в судьбе России находилась, по мысли Розанова, в непосредственной зависимости от мощи гоголевского слова. Именно эта причина объясняет интерес Розанова к эстетике Гоголя. "Поразительно, -- утверждал он в предисловии ко второму изданию "Легенды о Великом инквизиторе" (1901), -что невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже не нужного. Такой мощью слова никто другой не обладал"б2. Благодаря своей мощи слово Гоголя может оказаться убедительнее самой действительности: "Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание. зрение и веришь только ему"63. Невольно подчиняясь гоголевскому слову, Розанов говорит о "дьявольском могуществе" Гоголя, но он не удовлетворяется одной констатацией, стремится определить, чем вызвана такая мощь. С этой целью Розанов прибегает к сравнению гоголевского слова с пушкинским и находит, что "впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его оценка как волна входит в душу и как волна же, освежив и всколыхав ее, -- отходит назад, обратно: черта, проведенная ею в душе нашей, закрывается и зарастает; напротив, черта, проводимая Гоголем, остается неподвижною... Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мертвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова -- это все мы помним в подробностях, прочитав только одни раз и очень давно; но что именно случилось с Германном во время карточной игры, -- для того, чтобы вспомнить это, нужно еще раз открыть "Пиковую даму" 64.

Гоголевское слово в самом деле обладает исключительной устойчивостью. Оно почти что не подвержено процессу разложения, тому естественному процессу, который вызван несовершенством читательской памяти. По прошествии времени читатель в той или иной степени забывает прочитанную книгу: размывается сюжет, распадаются внутрифабульные связи, персонажи утрачивают имена и т. д. Этот мало исследованный процесс разложения в конечном счете приводит к тому, что в памяти остается лишь общее настроение книги, ее индивидуальный "аромат". С Гоголем происходит нечто обратное. Чем больше времени проходит после чтения поэмы, тем более выпуклым становится ее сюжет (за счет утраты, как мне лично думается, тех мест поэмы, которые в какой-то степени можно считать посторонними по отношению к общей ее структуре, например: история превращения Плюшкина в Плюшкина или история детства Чичикова), тем больше заостряются черты ее главных героев (тоже, очевидно, за счет некоторых утрат). Если так можно выразиться, время доводит Гоголя до полного совершенства.