Площадь Свободы - Александр Станюта

«Иду по наждаку асфальта. Улица ды­шит дымным жаром городского вечера. Ком красного солнца покачивается в щели меж­ду громадами домов». Это из рассказа «Слон» Адама Глобуса. Типичны настроение его юных героев, их интонация, эмоциональ­ная волна И типична для автора в расска­зах с такими героями ритмика и темп, об­щая тональность и интонационная нюанси­ровка А. Глобус может создать ощущение своеобразной завершенности в подчеркнуто будничном моменте жизни («Вова. Вова», «Вода на кафельном квадрате», «На вело­сипедах по песку»). Он наблюдателен и свеж в деталях. У него живой диалог, когда звучат голоса персонажей, а не «озву­чивающего» их автора и когда, слушая лю­дей, видишь их жизнь («Зря»). В некото­рых рассказах А. Глобуса заметны следы его литературных увлечений—например, Сэ­линджером или эстонской «молодой про­зой». Что ж, способность вбирания разно­родного (речь ведь не о слепом заимство­вании) и отличает, помимо прочего, жизне­способный, нормально развивающийся твор­ческий организм. И все же индивидуальные симпатии должны сказываться, наверное, незаметно для читателя, как уже достаточно глубоко впитанная художественная куль­тура, а не просто чей-то легко узнаваемый мотив («Между предыдущим и следую­щим»).

Наиболее же традиционна из наших се­годняшних молодых прозаиков Христина Лялько. И в выборе сюжетно-тематических элементов, и в самой повествовательной ма­нере, в пластично, с любовью выписанном мире сельской жизни чувствуется та необ­ходимая душевная сосредоточенность, бла­годаря которой и в совершенно, казалось бы, простом, ничем не примечательном жиз­ненном случае или положении можно ощу­тить неявный, более глубокий смысл. Ге­роини рассказов X. Лялько — часто уже немолодые или старые женщины («Марцеля», «Цыба»г «Ворон», «Белые броды»), И видна неспешность, несуетность в ее ста­раниях очертить и прочесть их судьбы — словно бы даже не столько читателю, вслух, сколько себе самой, чтоб уразуметь и за­помнить. У X. Лялько свой голос и свой почерк, но вряд ли помешало бы ей боль­шее разнообразие как в привлекаемом ма­териале, так и в стилистике. Может быть, новелла «Канвалии» — уже и попытка вый­ти к этому разнообразию, не дожидаясь со­ветов со стороны.

Совершенно в иных тематических и жан­ровых направлениях работает Алесь Асташонок. Он довольно уверенно обращается к приемам художественной условности, в частности, к своеобразной, так сказать, «будничной» фантастике («Метаморфоза, или Удивительный случай с бухгалтером Поваляевым»), умеет трансформировать собст­венное наблюдение, встретившийся в жиз­ни факт в форму как бы невыдуманного по­вествования («Родина вечна») создав необ­ходимую иллюзию присутствия читателя в происходящем. А в «Супере», жанр кото­рого автор определил как «городская исто­рия», рассказано о жизни тех молодых лю­дей, что стоят, по сути, уже у какой-то пос­ледней черты. В этой истории, написанной с оправданной жесткостью, немало той не­гативной достоверности, от которой кое-кто может поморщиться, как от «чернухи», но от которой нелегко отмахнуться, как от реальности сегодняшнего дня.

Еще одно лица необщее выражение — влюбленный в белорусскую историю Вла­димир Орлов, который вполне заслуженно считается у нас продолжателем традиций Владимира Короткевича. Колоритный язык, умение воссоздать исторические реалии в выразительных деталях, уместное и нена­вязчивое использование мифологической ат­рибутики помогают ему приблизить дале­кую во времени жизненную фактуру, сде­лать ее зримой, рельефной (повести «День, когда упала стрела», «Время чумы»). На­сколько хорошо осваивает В. Орлов нуж­ный ему исторический факт, событие, как свободно и уверенно чувствует себя при их сюжетной разработке, видно и на неболь­шом пространстве рассказа («Монолог свя­того Петра», «Миссия папского нунция», «Возле дикого поля»). Но эта уверенность выглядит порой излишней, материал как бы не сопротивляется, и обрисовка конкретных реалий не всегда углубляет общезначимый смысл рассказанного и характеры героев.

Необходимая мера художественной преображенности жизненного материала ос­тается, по-видимому, у наших «молодых» одной из самых главных и общих творче­ских проблем.

Нередко логическое разумение той или иной темы слишком поспешно принимается ими за внутреннюю готовность к творчест­ву. А вот услышан ли хоть на миг сигнал «обратной связи», сигнал от того мира, ко­торый нужно воссоздать? Но ведь для это­го надо так владеть материалом, чтоб и он уже, в свою очередь, владел твоим вообра­жением и вел за собой.

Может, наши «молодые писатели» слиш­ком уж буквально понимают частые, осо­бенно сегодня, требования от литературы вмешательства в жизнь? Но ведь не ска­жешь, что они сознательно полагаются пре­имущественно на публицистическое начало, нет. И, наверное, правильно делают... Иног­да нам так и хочется, поучая якобы отстаю­щую или излишне мудрствующую литерату­ру, назидательно напомнить ей слова Тол­стого: «Если хочешь что сказать, скажи пря­мо». При этом забывается, во-первых, что так советовал именно автор «Войны и ми­ра» и «Анны Карениной». А во-вторых, что не следует слишком прямо понимать и сам этот совет. А можно и вспомнить фильм А. Тарковского «Сталкер», где на языке кино так доказательно выражена мысль о том, что самый близкий путь к истине — не всегда прямой. И только вослед уже на­конец утихающим, надо надеяться, спорам на эту тему уместно привести замечание В. Набокова из его эссе «Николай Гоголь» о том, что люди, отрицающие художествен­ность, тем самым свидетельствуют лишь о своем убогом понимании ее — скажем, как нимф, колонн из мрамора и т. п. Поражает, как многое могут вовремя подсказать нам из своей вечности классики. Вспомнишь, на­пример, у Достоевского «в припадке обще­жития» — и лишний раз задумаешься, до чего же все-таки сильна у нас вера в не­погрешимость принципа коллективизма и организации в художественном творчестве... И о том, почему многие так любят клясть­ся «поколениями», только ими и мыслить в критике, выискивая в них «общности» вмес­то различий... Наконец, почему именно у нас было изобретено понятие, не известное литературам никаких иных времен и на­родов, а именно «молодые писатели», в ре­зультате чего некоторые очень хорошо помнят об этом своем прилагательном, не прилагая особых усилий, чтобы оправдать себя как «существительное»?

Стоит ли говорить о том, что поступки молодых в литературе должны быть искрен­ними, что их слово должно идти из глуби­ны того, что они действительно пережили и во что они по-настоящему верят... Не­сколько лет назад я увидел, как Э Климов снимал свое «Прощание» по повести В. Расутина, и, может, потому, что в роли Дарьи Пинигиной снималась моя мать, до сих пор помню один эпизод на съемочной площад­ке. При работе над крупным планом с уча­стием Дарьи режиссер, увидев какие-то не устраивавшие его в игре актрисы элемен­ты сценической техники, стал настаивать с присущей ему убежденностью: «Никакого жеста, никакой мимики — умоляю вас: толь­ко то, что внутри..v Или это есть — и тог­да оно все равно обнаружит себя — или будем искать что-то иное»

Об этом же думается и теперь, при раз­говоре о творчестве «молодых», о главных путях в достижении ими искомого. Да, толь­ко то, что внутри, и никаких лишних дви­жений и «жестов»! И одно из двух: или это, сокровенное, есть — и тогда оно скажется, станет заметным для всех Или его нет — и тогда уже не помогут ни со­веты по национальным литературам в СП, ни «круглые» или «острые» столы в редак­циях.

Ибо в том, что обычно говорится у нас «молодым писателям», слишком редко упо­минается одна старая истина: как и всякое художественное творчество, литература — еще и очень одинокое дело, где надеяться нужно прежде всего на самого себя... Пом­нить это не очень-то весело. Зато полезно.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Всего несколько слов. Как бы попытка автокомментария.

Итак, наиболее подробно здесь сказано о двух прозаиках — Василе Быкове и Михасе Стрельцове. Фигуры это действительно яр­кие, несмотря на то, что Стрельцов, так рано уйдя из жизни в 1987 году, не успел сделать всего, чего от него ждали. И тем не менее выбор их как главных для этого разговора могут счесть не совсем убедитель­ным. Смущает разномасштабность репу­таций. Или: некрупность и, так сказать, «акварельность» фигуры Стрельцова в срав­нении с Быковым. В отношении свое­образия дарования сопоставление таких писателей у белорусского читателя допро­сов бы не вызывало. Но вот для читателя союзного эти имена неравнозначны. Быков сделал несравнимо больше — и несравни­мо больше известен. А выбраны они для разговора потому еще, что, как думается, шли в определенном смысле как бы навстре­чу друг другу: Быков, которому сегодня за шестьдесят,-— из войны, с горьким ее зна­нием, без всяких иллюзий и с желанием сказать свою жесткую, суровую правду свидетеля истории; Стрельцов же который дожил лишь до пятидесяти,— из послевоен­ного деревенского детства, с воспоминанием о том «где всем любимым место», с чуть отстраненным, лирико-философичным отно­шением к миру и со щемящей нотой утра­ты внутренней цельности... Ну, хорошо, пусть это слишком фигуральное выражение — «навстречу друг другу». Но дело не столько в них самих, сколько в том, что в литературе, в искусстве противоположности если и не притягиваются, не сближаются сами, то, во всяком случае, способны быть своего рода центрами родственных им по тому или иному признаку явлений. А та­кие художественные центры не то что стя­гивают, делают более близким все, что к ним относится или вокруг них группирует­ся, но создают между собой какое-то ак­тивное и единое целостное поле культуры со множеством отталкиваний и притяжений внутри него Это и как бы «знаки», обозна­чающие ширину «фарватера», наиболее глу­бокой части художественного процесса — литературного или какой-либо иной сферы искусства. И чем дальше — визуально — эти точки одна от другой, тем шире, разно­образнее поле национальной культуры.