Естественный роман - Георги Господинов

Я не знаю, что сказать, — признался я себе. Удивился, что не испытываю никакой ненависти, никакой ревности. Как реагировать на немыслимое? Что делать?

Она сказала, что хочет сохранить ребенка и меня.

Еще два месяца я прожил у Эммы.

Ребенок вырос до семи-десяти сантиметров.

Каждый день мысленно я прощался с ней, с кошками, со своей комнатой.

Два месяца, за которые никто так и не принял решения.

С каждым днем твоя жена на глазах превращается в мать, а ты не можешь быть тем самым единственным отцом.

9

К ЕСТЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ КЛОЗЕТА

С чего начинается любая история? Что принято говорить вначале? С гнева, если внимательно читать Гомера? Или с имен? Если Платон в «Кратиле» прав и существует некая врожденная правильность имен и для греков, и для варваров, то история должна начаться именно с этого.

Возвращаясь назад от сегодняшнего клозета через английское closet, мы придем к латинскому claudo, clauses — слову, которое прямо с первых своих значений настаивает на запирании, закрытии. Другие значения делают акцент на завершенности — завершать, доводить до конца. И далее, глагол призывает скрывать, прикрывать. Римляне умели выразить все одним словом. Значит, клозет — это то, где ты закрываешься, запираешься, доводишь до конца все, что собирался сделать, после чего прикрываешь то, что сделал. Единственное, что римляне не уточняют (и это факт), что именно они делали в клозете. Возможно, потому, что там они делали все подряд. В Эфесе, например (и что сейчас этот город делает в Турции?), так вот, в Эфесе можно побывать в сохранившемся римском туалете. Просторном, с мраморными сиденьями и без всяких перегородок между ними. Он находится рядом с публичной ванной, причем их соединяет некое подобие теплого коридора. После ванны римские патриции садились поудобнее на мраморные сиденья и проводили долгие послеобеденные часы за облегчающими разговорами. Memento![5] Мы забыли нечто важное. Естественно, они не сразу опускали свои разогретые корпусы на холодный мрамор, а ждали, пока рабы придадут камню температуру, близкую температуре тела.

Но вернемся к именам. А вам не кажется, что «кене́ф» — болгарский эквивалент слова «сортир», звучит как-то более естественно в наших географических широтах. Слово это не выдумано неформалами и какой-нибудь шпаной, как полагают достопочтенные граждане. Оно происходит от староарабского kanif, что означает то, что скрыто от глаз. А нам оно кажется близким потому, наверное, что пришло к нам через турецкий, или же потому, что нашим клозетам больше подходит название сортир. Если открыть шеститомный словарь Найдена Герова[6], мы обнаружим еще более конкретное и совсем неэвфемистичное обозначение этого отхожего места. Родной язык конца прошлого века смело называет его нужником и серником. Мой дед в конце нашего века называет его точно так же, хотя он никогда не читал Найдена Герова. Он до сих пор не может себе представить, что нужник может находиться внутри дома, рядом с кухней. Намного пристойнее ходить до ветру. Вот еще одно название, и буквальное, и эвфемистичное одновременно. Во дворе, где-нибудь за домом, — неискоренимый пантеизм того поколения. Хотя каждому мужчине, когда-нибудь сворачивавшему на обочину по нужде, доводилось прочувствовать это водное совокупление с природой. В кустах или на девственно-белом снегу, на котором можно даже нарисовать что-нибудь в стиле позднего Пикассо.

А может, начало должно быть обозначено датой, выраженной с помощью цифры, должно найти свое место во времени.

В 1855 году в Англии открыли первый общественный WC, или ватерклозет. Только мужской. Возможно, потому, что предполагать наличие подобных нужд у дам было, по крайней мере, неизысканно. Несмотря на то что он был подземным, общественный клозет с текущей водой вовсе не походил на андеграунд, а престижно и величественно сиял фаянсом и сверкал хромированными деталями; это был клозет с тяжелыми дубовыми дверями, что-то вроде паба, в котором не заливаешь в себя, а сливаешь, стараясь при этом не облиться. С того самого времени до нас дошла ода в честь Томаса Краппера, изобретателя клозета со спуском воды, написанная анонимным облегчившимся пользователем. Что-то вроде этого:

Нет слов, как сильно угодилнам мистер Томас Кратер:мы в белоснежной чистоте сидим,не под кустом, как траппер…

До каких пределов может расширяться история? Можно ли позволить ей рассказывать частные истории, вбирать в себя некий личный опыт, повседневность, легенды. Дюре в «Чудесной истории растений», Альдрованди в «Истории змей и драконов», Джонстон в «Естественной истории четвероногих» делают именно это. Естественная история, по крайней мере, в том виде, в каком она существовала в XVI и XVII веках, особой разборчивостью в выборе материала не отличалась. Так, история Альдрованди включает в себя этимологию, анатомию, питание, совокупление и рождение пресмыкающимися потомства, эпитеты, природу и нравы, аллегории и мистерии, эмблемы и символы, слухи и легенды, поговорки, чудеса, сны, использование змей в питании.

Время от времени появляются разные истории и слухи на тему клозетов. Два-три года назад газеты на все лады склоняли историю «Швед обнаружил удава в унитазе». Приспичило как-то шведу, и пошел он в одно место в своем собственном доме, открыл крышку унитаза и уже хотел было присесть, как вдруг заметил, что внизу что-то шевелится, что-то свернутое кольцом — настоящий удав. История умалчивает, что произошло потом, напала ли змея на шведа, или он машинально спустил воду.

Факт остается фактом: подобные слухи появляются с завидной периодичностью. Клозет, хотя и культивирует некое удовольствие, по-прежнему связан с подземным царством, оставаясь хтоническим и мрачным.

С 30-х годов стал распространяться слух, что канализация Нью-Йорка кишмя кишит аллигаторами. И с чего все это началось? Какая-то семья поехала отдохнуть во Флориду и вернулась оттуда с двумя маленькими аллигаторами. Повозились с ними вволю, отвели душу, а потом, когда все это им надоело, спустили аллигаторов в канализацию. Но пресмыкающиеся не сдались, стали питаться дохлыми крысами и отбросами, к тому же еще и наплодили потомство, к ужасу всех обитателей Нью-Йорка. Последующие опровержения в таких серьезных изданиях, как «New York Times», окончательно убедили граждан в том, что подземелья Нью-Йорка представляют собой настоящие джунгли. Не знаю уж, насколько правдива эта история про крокодилов, но я был лично знаком с одной пожилой женщиной, которая клялась и божилась, что однажды, когда она включила воду, из крана вместо струи выполз уж. Разница только в масштабах.

Само собой разумеется, что в эту естественную историю вписывается и тот застольный разговор о клозетах. Без него никак. Вообще в нее входят самые разные истории, даже совсем незначительные. Особенно незначительные. Такие, как «История моего друга Вензеля, рассказанная им самим».

Захожу в один университетский сортир. В тот, который общий. Он, как водится, весь уделан в говне. А я уже не студент и забить на это не могу. Только я вошел, как кто-то начинает стучать в дверь кабинки. Говорю: занято. Обалденный женский голос снаружи: извините. Голос ну просто суперсексуальный. Слушай, и у меня прям что-то оборвалось внутри. Я начинаю думать, как же теперь мне выйти из этого уделанного сортира, ведь эта девушка, которая зайдет после меня, будет думать, что это я. И вот сижу я там, все дела сделал, сижу и не знаю, как теперь выйти. Если подождать малость, она может и уйти. Но если она не уйдет, ожидание обернется против меня. Этого времени вполне достаточно, чтобы загадить весь сортир. А потом — попробуй объясни девушке, что ты тут ни при чем. И чё с того, что ты при галстуке и с портфелем из натуральной кожи? Для нее же все равно ты полный пердун. Дурацкая ситуация, дурацкая система общих сортиров, никакого выхода, ни одного окна. И даже так, при галстуке и в пиджаке, в этом говенном контексте ты выглядишь ужасно извращенно. Просто конкретный извращенец. А снаружи девушка ждет и, наверное, уже рвет и мечет. И тогда я решил. Снял галстук, запихал его в карман, расстегнул рубашку, пиджак перекинул через руку, закатал рукава рубашки до самих локтей. Я стал невидим, я стал частью этого жалкого сортира. До сих пор считаю, что это самый лучший способ выйти из подобной ситуации.

И я пнул дверь и вышел.

10

Его еще никто не видел, но оно существует…

Несколько лет после свадьбы мы жили в доме моей жены. Точнее, в доме ее родителей. Эмма была с ними в слишком напряженных отношениях, которые с моим появлением усугубились еще больше. Для двух семей квартира была мала. Мы ютились в одной тесной комнатушке с балконом. Единственным местом, в котором мы могли столкнуться с ее родителями, была кухня. Моя жена выжидала момент, когда родители смотрели телевизор в гостиной, и быстренько готовила ужин, после чего приносила его в нашу комнату. Другим очагом напряжения оставался туалет. У меня развилась необыкновенная чувствительность, и я стал различать все шумы в квартире, угадывая, кто и когда собирается помыться или сходить в туалет. Я допускаю, что и отец Эммы, со своей стороны, прилагал все усилия к тому, чтобы с нами не столкнуться даже случайно, поскольку мы умудрялись прожить несколько месяцев, не видя друг друга. Существовала даже большая вероятность встретиться где-нибудь в городе (когда это случалось, мы лишь холодно кивали друг другу), чем увидеться на тех семидесяти квадратных метрах, на которых мы обитали. Не припомню, чтобы мы с ним ссорились. При том, что мы не разговаривали, это, конечно, было бы невозможно. Напряжение росло, и я до сих пор не могу объяснить — почему. Для зарождения несовместимости двух людей, так же как и для противоположного чувства, поводы не нужны — они лишь могли рассеять неестественное напряжение. Мы же осторожно их избегали. Четыре года спустя, когда мы с женой стали жить отдельно, это напряжение не исчезло. Именно это и было самой мистической частью нашего брака. Ее родителей уже не было (они присмотрели себе маленькую квартирку на другом конце города), мы могли спокойно расположиться в ранее недоступных зонах гостиной и кухни. Я мог сидеть сколько захочу и когда захочу в туалете. Несмотря на это, напряжение, как призрак, по-прежнему витало в нашем доме. У меня было такое чувство, что оно впиталось в обивку мебели, в обои, ковер. Между нами стали вспыхивать бешеные скандалы. На пустом месте, без всякой на то причины. Как будто все, что четыре года накапливалось в маленькой комнате, вырывалось наружу. Каким-то необъяснимым образом отношения между Эммой и ее отцом повторялись и между нами. Я чувствовал, что теряю рассудок. Я предложил переклеить обои, мы отнесли на помойку два старых кресла, переделали комнаты до неузнаваемости. Я ей так и не сказал, чем мотивировалась эта необычная для меня жажда деятельности, но думаю, она догадывалась. Ничего не помогло. Существовал какой-то неистребимый механизм, который действовал безотказно и все портил.