Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

образцово-показательной брюшины, совсем неопытный

парнишка-книгочей.

— Ты чего, что-то не так?

— Нет, ты молодец, молодец, Алешенька.

Через неделю пришло время забирать Стасю и они

поехали вместе, все на том же "Урале", зеленом лягушонке.

Валера в люльке, а Леша на скрипучей, неласковой беседке, да

и то лишь благодаря исключительной работе на сжатие,

кручение и разрыв резинового, в живот ему с остервенением

необъяснимым всю дорогу отчаянно и злобно целившего

черного кольца.

И вновь не повезло серьезной, целеустремленной,

хорошей девочке (библиотекарем решившей стать) Анастасии.

Не доехал Алексей до больницы.

— Эй, ты, — лихач рыжеволосый прокричал, у старого

вокзала тормозя, осаживая вдруг свой трехколесный вездеход,

— никак твоя электричка.

Короче, не увидела, в глаза не заглянула, и ныне в

растерянности совершенной пребывает, после того, как два

семестра, борясь с чудовищной зевотой, не сыну, а мамаше

смотрела честно в рот. Доценту Ермаковой Галине

Александровне.

А, может быть, и наоборот, кто знает, в приятном

состоянии, что характеризует превращение невинной толики

таежного высокомерия в непреходящее и всеобъемлющее

чувство превосходства над публикой нелепой городской.

Ну и ладно.

Итак, зеленая пыльная электричка уже ждала Алешу

на перроне, без всякого стеснения, цинично, приглашая из

тамбура зловонного прощальный кинуть взгляд на девочку

Валеру, которая бежать во след стучать начавшим буферам,

конечно же, не пожелала, зато успела нахально и бесстыдно

подмигнуть.

Адью.

Гуд бай.

И тут, как будто бы, сама собой напрашивается точка.

Двадцать шестого августа Валера вернулась в

Южносибирск, в привычный круг знакомых рож и глаз, в тот

самый, где представление о ней, как о любительнице игр

опасных и ощущений острых давно уже сложилось, бытовало

и после неприглядного скандала, оргвыводы имевшего

известные, определенно, не подлежало пересмотру.

Значит так, двадцать шестого августа она вернулась, а

третьего уже, представьте, сентября, ее, шалунью,

захмелевшую слегка на именинах развеселых подруги милой

Иры, не то галантно проводить пытались, не то во двор глухой

нечаянно завести два наглых лося белоглазых, братишки

Ивановы, в ту пору, впрочем, еще не смевшие персты ломать

и длани тонкие крутить прекрасным дамам, во тьму

несоглашавшимся идти походкой легкой. Первые, заметить

следует, в сибирском нашем далеке обладатели незабвенных

полуботинок "Саламандер" на каучуковом ходу.

Но ничего им не обломилось. Ни старшему,

гладколицему и очень простому, еще месяца два Валере

досаждавшему ночными телефонными звонками, ни

угреватому уроду младшему, желтозубому дегенерату,

однажды подловить ее сумевшему в нелепом месте на

Гагарина, где часовая мастерская соседствовала с женской

консультацией.

Да, кое-кто обманулся той осенью, не только парочка

жлобов, но и субчики потоньше, понаблюдательнее, и те

поверить не в силах оказались в возможность внезапной

перемены характера девицы такой общительной, невероятно

бойкой, и от того не одному обиженному чудилось, что

смесью жуткой гнева и презрения волокна миокарда, напитав

столь многих праведных сердец, плутовка Лера решила просто

осмотрительнее стать, иначе говоря, подлей, хитрей и

вероломней.

На самом деле, девочка Валера изменилась весьма

своеобразно. Некоторый прилив доселе ей не свойственной

совсем мечтательности, она таким ехидством замаскировала,

такой насмешливостью скрыла, какую, право, не будь она

милашкой красногубой, умевшей брючки синие "Монтана"

эффектно в сапожки на шпильке итальянской заправлять, ей

не простил бы, нет, никто и никогда.

Раз в десять дней примерно, случалось даже чаще, из

ящика почтового вместе с "Южбассом", унылым, желтым,

неприглядным, (несвежим, в общем, еще до подписания в

печать) Валера извлекала конверт с квадратиком условной

марки, гашеной суровым дегтем черным томского почтового

штемпеля.

(Невероятное явление само по себе, между прочим,

ибо до той поры лишь домоуправление состояло в переписке с

жильцами из номера второго по Кирова, 17а. Тов. Додда имел

обыкновение мордатый пергидрольный аноним ежеквартально

бумажкой бесстыдно озаглавленной "перерасчет" уведомлять

о своих вечных и прискорбных неладах с арифметикой.)

Итак, конвертов белых пермской фабрики "Госзнак" с

ландшафтами цветными любимой родины знавать еще не

приходилось стальному ящику с тремя отверстиями круглыми

и надписью фабричной "Для писем и газет".

Cтеснительный отличник, улыбчивый молчун,

биофизик вдумчивый, Алеша Ермаков, он оказался

однолюбом.

Послания его, как и речи, и это очень нравилось

спортсменке бывшей, пространностью особой, многословием

не отличались, и тем не менее, именно они питали,

постоянным делали ощущение чего-то славного, смешного,

необычного, то чувство, которое Валере случалось всякий раз

переживать, когда она из коридора светлого беззвучно

проникала во мрак таинственно подсвеченной лаборатории

химической.

Почти всегда это были открытки, но не цветы, не

зайчики, не флаги красные над башнями кремлевскими, нечто

(впоследствии он рассказывал, как заходил в старинный

книжный магазин на улице горбатой и, повинуясь импульсу

случайному, уж не Валерой ли за сотни километров к

проказам побуждаемый? покупал чудеса, не предназначенные

вовсе для пересылки почтой). " Влюбленные. Песчаник.

Индия. YII-Х вв." из коллекции Государственного Эрмитажа

или " Питер Клас. Завтрак с ветчиной. 1647 г." из того же

собрания.

Ну, а слова: " Вчера решил, что ты вдруг взяла и

приехала. Шел из универа, смотрю, девчонка впереди, сапоги,

шубка твоя заячья и, представь себе, берет. Вот так да, думаю,

Лера здесь и в берете, точно, чудеса. Не удержался, догнал,

дурачина. Экое разочарование." украшали обратную сторону

парадного портрета поясного героя-космонавта номер три,

Андриана Николаева.

Короче, напрашивалась точка, знак пунктуации

ехидно норовил испортить фразу, пытался перебить красавицу

на полуслове, но нет, не вышло, перо сломалось, слава Богу,

сомкнулись капиляры, чернила высохли.

Привет.

Итак, в сочельник католический, прилежно четверть

завершив, сумев искусно отвертеться, обычных кривотолков,

впрочем, дурную кашу заварив, от дюжины разнообразных

предложений вино и хлеб за трапезой полночной разделить,

тридцатого декабря Валера Додд в "Икарусе", автобусе

венгерском красном пять долгих, тело изнуряющих часов в

дороге провела, дабы с любимым православный праздник

чистый встретить и в богомерзкую коляду со страстью юною и

пылом обратить.

Полторы недели, все десять дней каникул Валера

провела в городе, основанном по просьбе племени таежного и

дикого в недолгое, но приснопамятное царствование Бориса

Годунова, однако, подышать озоном вдохновляющим,

морозным воздухом Университетской рощи минуты не нашла,

часок не выкроила для прогулки по лагерному саду. Напрасно

затейник-массовик какой-то полотнищами алыми "Лыжня

здоровья зовет", "На старты, томичи" проспекты украшал,

растягивал на проволоке между фасадами резными, все время,

отведенное судьбой, часов отлучек кратких, сессионных Леши

в расчет не принимая, герои наши дома просидели.

Сей оборот устойчивый речи, конечно же, в контексте

истории любовной предполагает многообразие известное

взаимных поз и положений, не ограниченное вовсе

спартанским ригоризмом комбинации обычной

наробразовской — плечи развернуты, живот подтянут, ноги

расслаблены.

Да, дни незаметно переходили в ночи,

незавершавшиеся вовсе с лучами первыми, ленивыми и

сонными январского светила, однако, как ни странно,

отсутсвие чувства меры, вопреки тому, о чем с трагичным

предыханием предупреждали Леру авторы столь

назидательных рацей из книги "Для вас, девочки", не

обернулось болью и запоздалым разочарованием, наоборот,

зима та школьная весной, пожалуй, раньше времени

сменилась, подкрасила до срока лазурью славной

Южносибирский дымный небосвод, возможно, от того как

раз, что девочка Валера решила уже в уединении своем

лукавом мечту отличника с глазами майской синевы: