Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

мякоть, принялась вращать, определенно намереваясь сей

нежный и необходимый хрящ от непутевой головы для жизни

новой и самостоятельной скорее отделить.

Да, встреча мамы с сыном состоялась в культурной,

интеллектуальной атмосфере читальни университетской у

полки с красными гроссбухами Большой советской

многотомной энциклопедии.

— Это та же самая? — спросили губы-ниточки после

того, как насмотрелись глазенки блеклые, бесцветные, на

полное бессилье негодяя.

— Та, — коротким звуком горловым он подтвердил, что

с ним сегодня можно делать все, он будет нем, не

пошевелится, не пикнет здесь, где несколько десятков глаз

мгновенно могут вскинуться от вороха бессмысленных бумаг

на дальний столик угловой.

— Ну, так вот, — продолжали бескровные, при этом не

мешая сухим и белым пальцам наслаждаться податливостью

родной горячей плоти. — Если самое позднее завтра вечером

ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь

университет будет знать и говорить об этой гнусной

потаскухе.

— Понятно?

— Нятно.

— А теперь можешь продолжить занятия, — сказала

тварь, прибольно напоследок красивый нос отличника вминая

в шершавую обложку журнала " Химия и Жизнь".

На сей раз он готовился стоять насмерть, быть

мужчиной, пасть, но не сдаться. Убить в душе отца

филателиста, ценою бесконечных унижений купившего, нет,

вымолить сумевшего смешное право субботним вечером,

вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо

убеждаться в сохранности полнейшей, неизменной, чудесных

зубчиков, всех до одного.

Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как

всегда, рассчетливей и хитрей, проворней оказалась десятка

Ермаковых. Каким уверенным движением она с доски такую

грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына,

небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной

пятерней с улыбкой омерзительной погладила по голове.

— Знаешь, — в тот вечер Леша сказал своей

единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они

сидели среди холстов и гипсовых слепцов, румяные от

скудости еды и тяжести напитка неразбавленного, — тебе,

наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может

быть, до января.

— Ты ее боишься?

— Я… я ее ненавижу, — ресницы вздрогнули чудесные и

нежные, мерцающие в свете неверном уже оплывших белых

свеч, — Я ее убью, убью гадину.

Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг

заговорил, а Лера, невероятно, чудовищно, но в этот момент

ужасный вдруг засмеялась, нелепо, глупо, тихо.

— Что с тобой? — спросил Алеша грубо.

— Это так, это так, мой хороший, я просто дура, дура и

все тут. Ударь меня, если хочешь.

Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар

несравненный женской интуиции был заодно с дурацкой

непосредственностью чувств оправдан временем унылым, в

отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что

сочетается обыкновенно с необычайным напряжением

покровов кожных лицевых, брутальным, барабанным,

кинематографа, юпитеров и просветленной оптики

достойным.

Да, все вышло совсем не так, как представлял себе

студент-биолог, от водки и обид насупившийся грозно.

Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с

раскроенной коробкой черепной на стол холодный

паталогоанатома, конечно, не легла. Напротив, сама, похоже,

вознамерилась отправить сына, если и не навсегда, то на

годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное.

Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он

должен был встречать ее в примерно убранной квартире, а

утром в понедельник провожать на первый Южносибирский

автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную,

морозом в неправильной пропорции замешанную смесь

сублимата и конденсата водного.

— И не вздумай снова дергаться, — говорила ему мама

ласково в дверях студеного шестичасового "Икаруса", — одно

неверное движение, и ты в армии.

Именовалось сие мероприятие научными

изысканиями в архивах Томской парторганизации.

Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал.

А слал он милой письма, особенно первые несколько месяцев,

очень и очень часто. В конверт теперь он, правда, крайне

редко вкладывал открытку, все эти полгода из Томска Валера

получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй,

Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье

многословен и оптимизмом поражал, настолько не

сочетавшимся с тогдашним обликом и состоянием студента,

что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить

великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке

своем самые невероятные строил Алеша Ермаков, из коих

постепенно, отодвигая все другие в сторону, все затмевая

простотой и совершенством, волшебным и единственным стал

вырисовываться главный — перевод. Перевод из томской,

таежной, семейством Воронихиных схваченной глуши в

украинскую вольную приазовскую степь, бегство от

собственной мамаши — доцента, кандидата исторических наук

под крылышко Елены Сергеевны Востряковой, профессора,

доктора биологических.

"Все сбудется, все сбудется", — писал Алеша Лере, ну

а пока, пока он не мог ничего. Не в силах был даже вернуть

кое-какие вещички, что, убегая от фурии безумной, оставила

Валера в квартире окнами на Усова и Косырева. Увы, весь ее

нехитрый (но, тем не менее, заметим, между прочим,

эффектный) гардероб Галина Александровна с животным

упоением, восторгом, порезала острейшим, для нужд

кухонных лериных сыночком отлично заточенным ножом.

Ну, а что Валера? Плутовка, бестия, такая-сякая

этакая?

Валера разрывалась пополам. Та часть ее естества,

кою принято обыкновенно считать здоровым началом, кровь с

молоком — игристый напиток, определенно стремилась и звала

забыть ресниц длиннющих, глаз синих свет необычайный, и

жить, ловить момент. Чем, собственно, со стороны казалось

многим, и занималась долгоногая шалунья с бессовестными

губками. Однако, в безупречном почти что теле, как с

изумленьем убедилась порой недавней, летней, сестра

молочная Анастасия, вдруг странный обнаружился, для глаз

невидимый изъян, дефект, мешавший желез разнообразных

буйство в беспечный праздник ежечасный для четырех

конечностей и копчика счастливо обратить. Нечто,

заставлявшее Валеру каждый день с волненьем удивительным,

никак не вяжущимся, право, с ее походкой, глазами наглыми и

вызывающей усмешкой, входить в подъезд и издали, сейчас

же взгляд пристальный бросать на три отверстия в почтовом

ящике, три дырочки, зверюги три, три лапушки, сестрички

невилички.

Такая беззаботная на вид, веселая не в меру,

смешливая ни к месту Валера Додд, да, оказалась подвержена

типичной меланхолии, печали, грусти, короче, склонность

обнаружила девичьим грезам, романтическим мечтам

значенье придавать, ну, право же, несообразное,

противоречащее, в общем, тому, что именуют с оттенком

удовлетворения в быту и на работе, здравым смыслом.

Увы, увы.

Но, впрочем, об этом знать, догадываться даже, не

должен был никто. Товарка, одноклассница, подруга, Малюта

Ирка, в том числе. Ни под каким предлогом, ни в коем случае.

Да, кстати, девицы, после периода довольно

продолжительного обид взаимных и претензий, почти что

годового отчуждения, вновь были вместе, в чем убедиться мог

любой, когда бы время и желание имел по лестнице, каким-то

вдохновенным конструктивистом-вуаяристом задуманной и

возведенной, взбежать на третий, любимый молодежью

золотой, развратной и веселой, этаж, кафе с названьем

незабвенным "Льдинка".

Именно там и накрыли вчера, заставив текстолит

площадки танцевальной чирикать и пищать под водостойким

полимером подошвы импортной, красавиц наших три

исключительных подонка — скотина Сима Швец-Царев и

братья Ивановы, Павлуха и Юрец.

— А-га-га!

— Ы-гы-гы!

Попались, курочки! Держитесь, телочки!

— Всем по полтинничку для разгона!

И что же вы думаете? После разгона, взлета и набора

высоты, посадка, черт возьми, опять не состоялась. В который

уже раз, сотый, двухсотый, тысяча первый, Валерия

Николаевна Додд мерзавцев обломила. Всех ли троих

прокинула разом, одного ли Павла лупоглазого или, быть

может, братишку его гнилозубого только, сейчас не столь уж