o 18466e8fb342a663 - Admin

украинец, бывший здесь, по всей вероятности, лидером, возразил:

- Успеешь ещё, похоже, к ночи заметёт, и куковать нам здесь придётся долгОнько! Ты куда

путь держишь, МышкО?

- В Кривую Падь.

- Вот я и говОрю, посидим… На материк ещё мабудь Ил-14 и взлетит. А здесь… Местные

рейсы закроют, как пить дать.

«Спящий», как я его про себя окрестил, так и не поднялся с койки. Не вставал он и в

последующие дни. Мужики, все трое работники леспромхоза Пильво, рассказали мне,

что «спящего» зовут Женей. По национальности он нивх, "гиляк" – по местному. Что

работает Женя дорожным мастером в Арги-Паги, а сюда приехал в командировку и

загулял. С ним такое, дескать, случается…

Гриша Черняк, так звали украинца, в прогнозе не ошибся. Подняться в воздух удалось

только через неделю.

К вечеру замело; ветер рвал облака, сквозь эти прорехи, не переставая, сыпал мокрый снег.

Всю ночь под окнами гудели трактора, расчищая дороги, которые тут же засыпались

новыми порциями снега.

В Зональное мы ездили ежедневно, как на работу. Утром с вещами, утопая в снегу по

колено, выходили к автобусной остановке. Ехали долго, с трудом разъезжаясь со

встречными машинами. Часто останавливались и ждали, пока дорожники освободят

проезжую часть.

Аэропорт каждое утро нас встречал одной и той же картиной: заметённое снегом взлётное

поле, на котором ползали, нещадно дымя выхлопными газами снегоочистители. По

зданию аэровокзала, как сонные мухи, шастали туда-сюда истомившиеся без дела пилоты.

Все, как один могучие, в кожаных, подбитых мехом, куртках и лётных унтах. Часов до

двух мы бесцельно слонялись по залу ожидания, разглядывая уже до дыр просмотренные

плакаты, завтракали в буфете. Когда, как будто сжалившись над нами, объявляли по

громкой связи о закрытии всех рейсов по метеоусловиям до утра, отправлялись «домой», в

порядком опостылевший уже номер.

По пути в гостиницу заходили в гастроном. Женя оставался в номере, спал. Когда мы, шумные и раскрасневшиеся с мороза возвращались, он лежал в той же позе - на спине

поверх одеяла в одежде. Сквозь рваный носок на правой ноге светилась пятка.

- Женя, будешь?.. – спрашивал вежливый Пак.

Глаза «Спящего» приоткрывались на толщину лезвия. Их бездонной их глубины, из самой

Жениной души, тускло блестело желание. Он молча показывал большим пальцем правой

руки в открытый рот. Кто-либо из мужиков, приподняв голову бедолаги, заливал ему в

глотку полстакана водки. Именно заливал, так как Женин кадык не двигался, а руки

продолжали спокойно лежать вдоль тела. Еле видимая щелочка глаз захлопывалась, и

желание на время гасло. На поднесённую ко рту закуску Женя реагировал всегда

одинаково отрицательным покачиванием головы. Через минуту номер сотрясался от его

могучего храпа. Первое время я пугался, а потом не то, чтобы привык, пообвыкся, что

ли… Но больше всего меня поразило, когда в одно прекрасное утро Женя встал вместе с

нами, сбрил пятидневную щетину, взял в левую руку свой «докторский» потёртый

чемоданчик, и, молча пожав всем без исключения руки, ушёл один в пургу.

Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.

Мы продолжали «сидеть у моря и ждать погоды».

Родителям дал короткую телеграмму: мол, жив, здоров, прибыл в Николаевск, люблю,

скучаю. Позвонить по межгороду не удавалось из-за разницы в часовых поясах.

Гриша Черняк никак не мог совладать со своим темпераментом – бесился от безделья.

Постоянно вышучивал Алексея и вежливого спокойного Пака. Зная фанатичную

приверженность корейца к национальной кухне, начинал безобидный, на первый взгляд, разговор о преимуществах украинского стола.

- Возьмём, к примеру, сало. Вот ты, Пак, почему не ишь сала?.. Не говОришь?..

Правильно делаешь, что не говОришь, - Гриша начинал заводиться.

– Ты, Пак, травоядный, потому и спокойный, як танк. Ничем тебя, Пака, не пронять. А

сало, Пак, - это жизнь. Ну, ладно, не хочешь сала съидАть... А борщ?.. Ты ил когда-нибудь

настоящий украинский борщ с салом и сметаной?

- Зачем твой борщ, - не выдерживал кореец.

Когда Пак волновался, он плохо говорил по-русски.

- КАса риса кусАй, - частил он,- сердце работай карасО – помирай, нЕту!

Гриша, довольный тем, что удалось расшевелить корейца, хохотал, вытирая слёзы и

хлопая себя по ляжкам.

Пак извинительно улыбнулся мне:

- Что ПАка, что ЧернЯка, всё одно – дурАка!

Алексей в перебранках участия не принимал. Он либо строчил очередное письмо своей

Галине, либо заваливался спать, предварительно заявив во всеуслышание свою присказку:

- Водки больше нет, Галинка, домой!

«Господи, как мне надоела эта непогода, безделье и пьянка! Снег и водка… И так каждый

день. Скорее бы улететь», - горевал я, укладываясь на скрипящую койку и закрываясь

одеялом с головой. Вспоминал дом, Наташу, весёлую хохотушку Надю (надо было всё-

таки поцеловать её на прощание…); ворочался на провисшей панцирной сетке, выходил

один на крыльцо под снег курить. Ветер срывал пепел и искры с папиросы, забирался за

пазуху… Во рту было горько.

Наконец с вечера ветер изменил направление на северный, похолодало. Небо к ночи

вызвездилось. Пак, вполголоса напевая что-то своё, собирал пожитки. Гриша показал

глазами на приятеля:

- Завтра улетим!.. Лёха, сгоняй в магАзин, попрощевАемся.

Утром я улетел почтовым рейсом, первым. Мужики остались дожидаться самолёта в

Пильво.

Глава 5

Кабина вертолёта МИ-2 едва ли больше, чем у автомобиля «Запорожец». Над владельцами

«броневичка» в то время подшучивали: «Сорок минут позора – и ты на даче». В салоне

могут разместиться всего лишь пятеро: двое, включая самого пилота, - впереди и трое –

сзади. Рейс был почтовый, и мне пришлось потесниться. Всё свободное место заложили

газетными кипами и бумажными мешками с корреспонденцией. А то, что не поместилось

на пол и кресло, свалили мне на колени. Оглянувшись на одиноко возвышавшуюся над

бумажным «Монбланом» кислую физиономию пассажира, лётчик широко, по-гагарински,

улыбнулся:

- Потерпите, ничего не попишешь, неделю не летали…

Я незаметно вздохнул – ноги уже начинали затекать.

Пощёлкав тумблерами, пилот запустил двигатель и, запросив по рации разрешение на

взлёт, оторвал вертолёт от земли. К моему удивлению, нас сначала потащило куда-то вбок.

И лишь поднявшись высоко над землёй, мы развернулись и легли на курс. Набирая высоту,

«стрекоза» лихорадочно дрожала и скрипела. В щель между порогом и дверцей сквозило.

Ноги окоченели сразу же после взлёта. Зажатый со всех сторон пакетами и мешками, я

пытался шевелить пальцами и топать, насколько это было возможно в ограниченном

пространстве. Скорее всего, моя чечётка была услышана пилотом. Он стал часто с

озабоченным выражением лица оглядываться, пытаясь угадать причину постороннего

звука, - не поломалось ли что? Я перевёл взгляд с меховых унтов пилота на заснеженную

вершину соседней сопки и замер. Сразу же успокоившись, вертолётчик сжалился надо

мной:

- Скоро долетим… С материка?.. О! Ленинградец?! - лётчик, на каждой фразе

оборачиваясь ко мне, выкрикивал:

- На Сахалине впервой? То-то я смотрю, одеты вы по-городскому. Потерпите, уже скоро.

Зычный голос пилота легко перекрывал шум двигателя.

Когда подлетали к сопке, двигатель ревел натужно, и вертолёт дрожал так, будто мы

въезжали на тяжелогружёной машине в гору. Но стоило перевалить вершину, сразу

проваливались вниз, а сердце, наоборот, подпрыгивало вверх, к горлу. И так раз за разом, пока примерно с половины пути мы не полетели над прибрежной морской полосой, следуя

за её изгибами.

- Садимся, - пилот показал перчаткой вниз…

Сначала я ничего, кроме заснеженного пространства не рассмотрел, но, приглядевшись, заметил слева на берегу занесенные снегом строения, а на льду, недалеко от берега, - три

тёмных фигурки и лошадь, запряжённую в сани. И сразу же ветер, поднятый винтами,

скрыл всё в снежном вихре.

Земли коснулись легко, даже не тряхнуло. Когда лопасти перестали вращаться, пилот

открыл дверцу. Самостоятельно выбраться я не мог. Так и сидел, погребённый под

бумажной лавиной до тех пор, пока меня не откопали из-под газет и посылок

встречающие. Тем временем возчик подогнал сани к открытой дверце. Серая лошадка

фыркала, косясь на винтокрылую, пахнущую железом и бензином машину. На передке

саней, живописно подвернув под себя ногу, восседал боком похожий на цыгана дед в

овчинном полушубке и бесформенном сером кроличьем треухе. Спрыгнув с саней,

«цыган» привязал вожжи к оглобле и поднёс к конской морде солидных размеров кулак, отчего лошадь испуганно попятилась вместе с санями: