В Москве у Харитонья - Барон фон Хармель

Звонок был недолгим, через минуту с небольшим она вернулась, я при ней стёр номер, по которому она звонила, и мы отправились в мой отель, находившийся в десяти минутах ходьбы от места поедания десерта. В лифте отеля она меня обняла за шею и сказала: «А теперь ты вообще перестань что-либо говорить и доверься мне. Таких женщин, как я, не надо учить тому, что делать наедине с мужчиной. Тебе сейчас будет очень-очень хорошо и не сдерживай свои эмоции, ни о чём не думай, сегодня ночью будет только любовь и иногда сон, чтобы снять усталость». Я дал ей слово и не нарушу его никогда, я обещал, что никогда не буду ни рассказывать, ни описывать подробности этой ночи. Да они и не значат ничего, эти подробности, и слов не существует, которые могли бы это описать. За всю ночь я не проронил ни слова, говорила только она. Она рассказывала мне о своей жизни, о своих любовниках. Рассказывала вещи, которые в иной ситуации меня повергли бы в шок и сделали психическим инвалидом. Но у неё это звучало так естественно, так нормально, так красиво, в конце концов, что я совсем растерялся и под утро спросил у неё, а зачем мне всё это надо было узнать. «Тебе пора повзрослеть, хватит жить мальчишкой в твоём возрасте. Хотя это твоё мальчишество в сочетании с бархатным голосом и мужественным обликом страшно заводит. Своих женщин ты теперь будешь узнавать без труда. Если женщину парализует твой тембр голоса – знай, она твоя, и ты можешь брать её и делать с ней всё, что хочешь. Можешь брать в жёны, она не будет тебе изменять».

Настало утро. Она свернулась в клубок и сказала, что ей нужно поспать пару часов перед работой. «Если можно, не буди меня и не трогай больше. Тебе, я думаю, хватило», – сказала она, улыбнувшись своей светлой улыбкой. Глаза ее горели карим блеском, волосы спутались и облепили голову и тело. Через минуту она спала, мерно посапывая. Вся комната в отеле была наполнена запахом цветов, потому что всё её тело было пропитано насквозь этим запахом.

Завтрака не было, есть не хотелось, тело ныло, хотелось спать. В машине она досыпала, город был уже в пробках, и мы уныло продирались к кварталу Гило, в котором она работала. Магазин оказался малюсенькой цветочной лавчонкой. Она выпорхнула как птенец из моего «Сааба» и стремглав понеслась на работу.

Через несколько дней я уезжал. Мой звонок днём она восприняла спокойно, сказала, что мои координаты с электронной почтой и телефоном сохранит и мне обязательно напишет. Она действительно написала, хорошее письмо, с разъясненими, просила не искать её, потому что она намерена вернуться в Белград и жить с мужем. Да, они расходились, да, не жили вместе больше года, но поняли, что друг друга любят и хотят жить вместе и иметь детей. Она попросила меня сообщить ей день моего рождения.

Я вернулся в Израиль через десять дней. Стоит ли говорить о том, что в тот же день я был в цветочном магазине в Гило. Хозяин с интересом оглядел меня и заявил, что представлял себе меня совсем иначе. «Я думал, ты лет на десять помоложе, красавец, а ты какой-то вполне обычный, только что здоровый уж очень. А впрочем, шут их поймёт – женщин. Чем я хуже тебя, а меня она к себе на пушечный выстрел не подпускала. Уволилась она. Сам понимаешь. Студентка. Никаких координат. Жила вроде на кампусе университетском. Фамилии её я не знаю. Интересно, а она тебя сходу разгадала, сказала, что ты обязательно придёшь, и вот тебе записка от неё. Не хотел отдавать, но, видно, придется. Она сказала, чтобы я тебе записку отдал, а то ты таких дел натворишь, что всю её жизнь переломаешь и свою заодно».

Вот содержание этой записки: «Не ищи меня. Постарайся забыть. Думаю, тебе это будет не так трудно сделать. Я вернула тебя к жизни, и теперь, когда около тебя появится настоящая женщина и она полюбит тебя, ты сможешь это понять. Ты больше не ошибёшься. И пожалуйста, в день своего рождения будь в Израиле, по тому адресу, который указан в твоей визитке. Мария, да хранит тебя Бог».

Прошёл год, 13-го июля, в день своего рождения, я был в Израиле. Раздался звонок в дверь, на пороге стоял посыльный с огромной корзиной полевых цветов. В корзине лежала маленькая записочка, написанная от руки. «Вот видишь, я была права!» Я растерянно посмотрел на Инессу, а она на цветы и записку. «Понятно», – строго сказала красавица Инесса, не запахнув как обычно халат, который ну никак не мог сойтись на её прекрасной размерами и форме груди. «Корзины, значит, с цветами получаем, а в них записки любовные». Женщины красивее Инессы, сексуальнее, ярче свет не видывал, но это уже сюжет для совсем другого рассказа.

Крокодил

Было такое поколение в нашей стране, называлось оно фронтовики-холостяки. Сегодня, когда я и мои одноклассники уже точно прожили больше половины собственной жизни, когда все мы хорошо понимаем, что такое одиночество, что значит демографическая ситуация в городе и стране. Что значит попасть под пресс кризиса или развал экономической системы, а также что значит эмиграция и с чем её едят, сегодня, несмотря ни на что, нельзя ответить на вопрос, как эти лейтенанты и капитаны, которые пришли с войны в возрасте от двадцати до тридцати лет, умудрились прожить жизнь и не жениться ни разу. Оставим за скобками тех из них, кто вернулся с войны с ранениями, которые не позволили сохранить нормальную мужскую физиологию, оставим также без внимания тех, у кого произошли патологические психические нарушения. Тем не менее остается огромное количество фронтовиков, которые, не успев жениться перед войной, не вступили и не вступали в брак и после неё. Крокодил был одним из таких фронтовиков-холостяков.

310 школа, Харитоньевский перулок, Чистопрудный бульвар, конец 60-х годов. Полагаю, что имена своих учителей я могу называть смело, так как люди, как правило, не живут больше ста лет, а девочек и мальчиков среди наших учителей я что-то не припоминаю. Поэтому могу рассказать о своем любимом учителе, своем кумире детских лет Викторе Семёновиче Магнате. Почему «Крокодил»? Потому что огромный нос, и все черты лица, и узкая, стройная и очень пластичная фигура, и жестикуляция, и любовь к зеленому цвету болотного оттенка. И вообще, те, у кого в классе было принято давать прозвища, а в нашем классе это было принято, те поймут. Крокодил и всё тут.

Он любил свое дело. Очень! Не знаю, любил ли он детей, нравилось ли ему работать в школе или так сложилось, но он делал своё дело как надо. И при всём его нордическом темпераменте, спокойствии нрава, холодно-циничном безразличии ко всему его иногда прорывало. Нет, не на каждом занятии и не в виде театрального действа. Если вы смотрели «Доживём до понедельника» и помните образ, который создал Вячеслав Тихонов, то вот это наш Крокодил. И наш и нет. Тихонов хороший актёр, добротный. Ростоцкий хороший режиссёр, а Полонский написал удачный сценарий. Но наш Крокодил был намного ярче, он был значительнее, как-то основательнее и при этом он был живой, настоящий. Одним словом он мог так осадить, и ему было всё равно, отличника он осадил или двоечника. У него было что-то такое за душой, что было важнее, чем день, час и минута, в которой он находился, и находились мы рядом с ним. Наверное, это была война, которую он прошёл.

Никогда не забуду, как однажды, убирая учительскую, я невольно услышал его разговор с Зинкой (это наша классная – Зинаида Александровна Островская). Они вошли в учительскую, никого не видя и ни на что не обращая внимания. «Любезнейшая Зинаида Александровна, вы историк, и в предмете вашем ничего нет кроме дат, событий и людей, которые в этих событиях принимали участия. К великому нашему с вами сожалению, ваш предмет он знает лучше вас, потому что у него молодая и, видимо, блестящая ассоциативная память. Вы ему за ответы, конрольные и домашние ставите тройки, потому что он вас поправляет на уроках. Значит, он не станет историком, вы отобьете у него охоту изучать этот предмет. Я только рад, любезнейшая. У него есть шанс стать писателем. Это же настоящее творчество, это не история. Так что ставьте тройки дальше».

Шло время, Крокодил делал своё дело. А именно: он устроил в школе факультатив по литературе, на который приходили его студенты, а он преподавал и в МГУ, и Литературном институте, и в обоих Педах, он вообще всё время был занят и ехал с одной работы на другую. Всегда. Кроме того, он водил нас в театр. Совсем молоденькая Ахеджакова в московском ТЮЗе, Крокодил предсказал её карьеру – состарится, не сможет играть травести, уйдёт в «Современник» к Ефремову или на «Бронную» к Эфросу. Он разбирал с нами спектакли, он обожал немецкую литературу, поэтому Кафку, Брехта, Бёлля, Ремарка, братьев Манн, Фейхтвангера, Германа Гессе я прочитал еще в школе и очень хорошо знал.

Однажды он подошёл ко мне во время урока литературы и, глядя в весеннее окно, тихо и как бы невзначай спросил меня: «Как ты думаешь, какого цвета был флаг у нацистов?» Я с ходу не думая ответил: «Красный, наверное». «Ты в кино видел или прочитал где-то?» – сверкнул глазами Крокодил. «Ничего я не видел и не прочитал. Но они же хоть и национал, но социалисты, значит, и флаг у них должен быть красный». Крокодил остановился как вкопанный, внимательно глядя мне в глаза. Постоял, посмотрел и вдруг закончил урок, со словами, что ему нездоровится, и он пошёл домой. Ко мне повернулась Катька, которая была к Крокодилу неравнодушна, и заорала на меня: «Вечно ты, человеку плохо стало из-за тебя. Такому человеку!»