Сожженные Леса - Густав Эмар

— Я не имею права требовать, я только прошу.

— Хорошо, так слушайте меня.

В продолжение нескольких минут мексиканец пытался сосредоточиться, как бы стараясь оживить свои воспоминания, и потом, нагнувшись к Валентину, начал:

— Не худо бы познакомить вас со всеми подробностями моей жизни, чтобы вы хорошо поняли, вследствие каких приключений я был вынужден отыскивать вас, чтобы просить вашей помощи, или, говоря откровенно, вашего покровительства.

Уроженец Синелауской территории, я почти вполне принадлежу к индейскому племени: в моих жилах едва найдется несколько капель испанской крови.

Насколько живы мои детские воспоминания и что я могу припомнить из вечерних рассказов отца своего, которые я слушал с такой жадностью, когда после многих месяцев отсутствия он приходил на несколько дней в нашу убогую хижину, так это то, что я принадлежу к одному из тех семейств, которые точно прокляты Богом и людьми и которые встречаются только в Мексике; словом, к такому семейству, для которых цель всей жизни — золото.

Они как бы инстинктивно чувствуют, угадывают его в недрах земли; жалкие семейства: призвание их самое неблагодарное — отыскивать и пускать в ход этот гнусный металл — причину стольких смертоубийств, стольких преступлений. Я гамбусино, то есть я не принадлежу к числу тех низких золотоискателей, которые жаждут обогащения через открытие золотых россыпей. Золото привлекает меня, но в то же время и отталкивает: я его ненавижу и люблю; я ищу его не с целью воспользоваться им, но лишь только для того, чтобы видеть блеск его на солнце.

В продолжение моей сорокалетней жизни я, быть может, открыл двадцать золотых россыпей, но ни одной из них не воспользовался. Я вполне оправдал назначение гамбусино, дарованное мне при рождении Богом. Шакал следует за львом, так за гамбусино идут следом золотоискатели и алчно накидываются на богатства, открытые первыми. Следовательно, если я вам скажу, что я беден, то это будет лишнее: вы это сами знаете.

Едва исполнилось мне десять лет, как я сделался уже товарищем отца моего в поисках его по саваннам. Ах! эта жизнь имеет много очарования; но жители городов не способны понять ее; да и в самом деле, как представить себе эти наслаждения, в которых нельзя отдать себе отчета; между тем они несравненно превышают пустые удовольствия, изобретенные утонченным светом. Несмотря на то, что я испытал много невзгод, но если б сейчас мне предложили начать вновь жизнь и избрать себе поприще, то, не долго думая, я сделался бы гамбусино.

— Сказанное вами — истинная правда, — отвечал задумчиво Валентин, — я знавал много гамбусино и жил долго между ними — все говорили то же самое.

— В начале тысяча восемьсот сорок восьмого года мы находились с отцом в Сан-Франциско. Я был уже тогда мужчиной: мне было двадцать два года. Помните, сеньор, чудесное открытие калифорнийских россыпей? Оно произвело волнение в целом свете и в скором времени еще более увеличилось благодаря баснословным рассказам некоторых счастливцев золотоискателей, которые покинули край бедняками, а возвратились богачами. Это было исступление, безумие! Со всех концов земного шара стекались переселенцы, гонимые злым роком в эту неисследованную страну, едва обозначенную на карте. Эти люди покинули все, забыли все: родной очаг, семейства, друзей и, сгорая алчностью, тысячами бросались на россыпи, восклицая: золото! золото!

Они имели только образ человека, но на самом деле были хищные звери, сумасшедшие в припадке: в сердце их горела одна страсть и самая низкая — корыстолюбие!

Тогда эта страна, столь мирная в продолжение многих веков, вдруг превратилась в поле битвы, благодаря нахлынувшей голодной толпе. Право сильного было в полном своем господстве: ножи, кинжалы и яд — воцарились. Каждая йота этого проклятого золота добывалась ценою крови.

Мы знавали с отцом многих золотопромышленников, которые пали жертвой этих злодеев. Но мы сохранили в тайне наши открытия и были только грустными зрителями лихорадочной мании к золоту, оплакивая не только преступления, которые совершались на наших глазах, но и с ужасом взирали на то будущее зло, которое причинит вывоз из Калифорнии этих несметных богатств. Принужденные по некоторым причинам, которые я уже забыл, провести какое-то время в Сан-Франциско, мы занимались с отцом охотой на медведей, которых в этой местности было очень много, или рыбной ловлей то на реке Сокраменто, то на Рио-Иоакине. Избегая по возможности неприятной встречи с золотоискателями, мы выстроили хижину на берегу Сокраменто. Поневоле — с целью только достать необходимые вещи, как то порох, пули и пр., — мы отваживались пробираться в новый Сан-Франциско, созданный как бы волшебством на месте стоянки пришельцев. Извините, сеньоры, что вам рассказываю все это так подробно, но вы скоро убедитесь, что это необходимо для полного понятия дальнейших приключений.

— Продолжайте ваши воспоминания, сеньор, — сказал Валентин. — В вашем рассказе всякая подробность интересна. Да и спешить ни к чему: сон нас покинул, и если даже ваш рассказ будет продолжаться несколько часов, то все-таки мы будем его слушать с большим вниманием.

— Очень вам благодарен, сеньоры; я продолжаю. Однажды вечером в субботу, этот день запечатлелся в памяти моей, отец отправился в Сан-Франциско с целью пополнить запас пороха и пуль, который почти весь истощился, и купить необходимую нам одежду. Я же, по обыкновению, отправился на охоту.

Преследуя громадного медведя, уже раненного мною, я незаметно удалялся от хижины гораздо дальше, чем намеревался, когда наконец мне удалось добыть зверя; солнце уже было на закате; я содрал кожу с медведя, отнял лапы, заднюю часть и, покинув остатки на произвол судьбы, пустился в обратный путь.

Несмотря на тяжелую ношу, я шел скорым шагом, боясь, чтобы долгое отсутствие мое не встревожило отца, но все-таки не достиг хижины ранее, как к девяти часам. Ночь была темная. Грозные тучи скользили по небу; ветер жалобно завывал между деревьями. Все предвещало одну из тех ужасных гроз, известных под именем cordonazos, столь частых в этой местности. В хижине не видно было света, чему, впрочем, я и не придал никакого значения, предполагая, что отец лег спать, устав ожидать меня. Войдя в хижину и сбросив с себя дичь, я стал искать огниво, как вдруг услышал подле себя слабый голос:

— Это ты, Хосе? Это был голос отца.

Холодный пот выступил у меня на лбу; дрожь пробежала по всему телу; кровь застыла в жилах: я предчувствовал несчастие.

— Это я, — был ответ мой отцу.

— Ах, отчего не вернулся ты часом ранее, — пролепетал он голосом, слабеющим все более и более.