Личное отношение (СИ) - Рауэр Регина

Выдерживает мой взгляд.

И языком я щелкаю одобрительно, советую раздраженно:

— Молодец, но ты на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.

— И безопасней?

— Пра-а-авильно, радость моя, можешь иногда соображать, — я улыбаюсь.

И улыбка выходит холодной и злой.

Лучше бы Дарья Владимировна не знала немецкого и в мой кабинет не заходила. И не было бы никаких пониманий и озарений.

— Я ещё и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — она сообщает задушевным тоном.

Складывает руки на груди.

И удержать взгляд на уровне глаз сложно, но…

— За полгода не заметил, — я выговариваю насмешливо.

Всматриваюсь в искрящиеся глаза, попадаю под неизвестный науке гипноз и отступить от неё не могу. И хорошо, что шаг назад делает она, напоминает с безукоризненной вежливостью, от которой хочется поморщиться:

— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели.

Хотел.

И не хотел.

Потому что придётся вспоминать, упоминать своё прошлое, о котором даже со Стивой мы никогда не говорили, обходили десятой стороной полгода моей жизни там. Не касались этой темы, даже когда я вернулся и мы нажрались так, что Анька всерьёз собиралась вызывать скорую.

Спасать.

Только от памяти спасти куда сложнее, чем от алкогольной интоксикации. И можно лишь притвориться, что ничего не было, и спрятать под чёрными татуировками шрамы.

Не говорить.

Но Дашка смотрит, ждет, и правды она заслуживает. У неё есть право спрашивать и знать: куда делись родители сусликов и с кем я разговаривал.

Вот только спрашивает, ошарашивая, она совсем другое:

— Вы ели сегодня?

— Что?

— Я говорю, вы кушать будете? — Дарья Владимировна повторяет терпеливо, смотрит вопросительно и, не дожидаясь ответа, крепко хватает меня за руку. — Точнее — есть. Говорить «кушать» моветон…

Она тараторит.

Утягивает на кухню, что просторна и уютна, рассказывает про Миасс и родителей, про тысячу и один вид пельменей, включая что-то совсем немыслимое в розовом шампанском.

И легко.

А ещё весело.

Выбирать пельмени в три часа ночи на кухне с Дарьей Владимировной, слушать и глядеть на неё, думая, что это самая светлая и прекрасная ночь за последнее время.

Беззаботная.

И все проблемы остались за порогом этой квартиры, поэтому здесь можно смеяться громко и искренне, выбирать и соглашаться на пельмени, наблюдать за Дашкой и… все же возвращаться к разговору.

— Я должен был тебе рассказать сразу. Хотя бы… в общих чертах.

Хоть что-то.

Чтобы подобного сегодняшнему не случилось, и суслики от неё не сбежали.

— Ну так расскажите, — Дарья Владимировна беспечно пожимает плечами.

Ерничает, напоминает про легкие курильщика, но закурить, ловя мой вопросительный взгляд, милостиво разрешает.

— Про врачей без границ знаешь, Дарья Владимировна? — я вопрошаю, трясу сердито зажигалкой, что как назло не срабатывает.

Рассказываю.

Про Кот-д’Ивуар, куда не задумываясь я согласился уехать после Верхненеженска, ухватился за предложение однокурсника.

И Вика, мужа Ники, с собой позвал.

— Мы отработали и вернулись, а пару месяцев назад позвонил Анри, который был там с нами, и предложил снова поехать. Я отказался, а Вик согласился.

Улетел в мае в Судан, а в июне позвонила Ника и бесцветным голосом сказала, что он пропал без вести, что деревню, где была вспышка лейшманиоза и куда отправился Вик, обстреляли.

Многие погибли.

Возможно, он тоже.

Нескончаемая длинная неделя неизвестности, что закончилась звонком Анри и радостной малопонятной тирадой из смеси английского и французского, что Виктор жив.

Ранен.

В тяжелом состоянии.

Но жив.

— … Ника улетела к нему, — я заканчиваю и замолкаю.

Костерю мысленно, в который раз, сестру и волнение давлю. Отсекаю привычно эмоции, которые не помогут и которые лишь мешают.

Они бессмысленны.

Как и орать на Нику благим матом.

— Почему… почему вы отпустили сестру… туда? — Дашка спрашивает хрипло.

Застывает спиной ко мне.

Отдаляется.

И это оказывается невыносимо, заставляет встать и подойти к ней.

— Я не отпускал. В Судан должен был лететь я. Написал заявление на отпуск за свой счет… — я выговариваю севшим голосом, рассматриваю родинку на шее и удержаться, чтобы не коснуться, сложно.

Невыносимо, когда она оборачивается.

Гипнотизирует взглядом.

И кофе спасает своим шипением, убегает, отвлекает, занимает руки, а Дашка, наблюдая за мной, тихо спрашивает:

— А товар?

— Лекарства, — пустую турку я ставлю в раковину, мою и полотенце с ее плеча, чтобы вытереть руки, стягиваю. — Не все можно достать в Судане и не все можно привезти легально. Либо можно, но долго.

А Ли — обязанный мне жизнью и имеющий связи, о которых вслух говорить не принято, кажется, по всей Африке — умеет быстро.

Пусть и дорого.

— Поэтому через границу нелегально? — выводы Дарья Владимировна делает правильные, смотрит пристально.

А я отношу пельмени, от аромата которых сводит желудок, на стол.

Вспоминаю, что не ел с утра, и серьезный разговор, наконец, заканчиваю. Переключаюсь на самую божественную еду в моей жизни, и добавку, провожая последний отобранный пельмень, нагло прошу.

Отодвигаю Дарью Владимировну от плиты, которая тормозит и пищу богов готовить слишком медленно, и шумовку у неё я отбираю.

Слушаю, как они с сусликами провели день.

— Фотографии смотреть будете? — она предлагает живо.

Достает, не дожидаясь ответа, телефон.

Показывает, дополняет снимки рассказами, жестикулирует и сусликов передразнивает. Хохочет задорно, и не рассмеяться ей в ответ невозможно. Невозможно перестать искоса наблюдать за ней, ловить взглядом жесты, любоваться ею.

И отрицать, что она мне нравится, больше невозможно.

Семь

Июль

— И что, ты думаешь, делать? — Стива расхаживает по кабинету.

Крутит в руках бокал с бренди.

И, допивая залпом свой, я присаживаюсь на край стола, пожимаю плечами и опустевший бокал осторожно отставляю.

Прислушиваюсь уже привычно, но… тихо.

Монстры спят.

Они устали.

Вымотали Аллу Ильиничну, слопали кучу пирогов и почти час скакали по квартире, требуя рассказать, как мы с Дарьей Владимировной ездили встречать её подругу в аэропорт. Не хотели спать, и загнать их в кровати получилось лишь в начале двенадцатого.

После сказки.

Ведь Дарья Владимировна вчера им читала.

— Ничего, — пожатие плеч я подкрепляю словами, щелкаю зажигалкой, затягиваюсь, и сигаретный дым убивает вместе с легкими усталость.

Проясняет голову.

— Ты хотя бы адвоката нанял? — Стива, выдерживая выразительную паузу, осведомляется задушевно.

— Густав Сигизмундович любезно согласился вновь представлять мои интересы, — я усмехаюсь и за бутылкой тянусь.

Плещу под пристальным взглядом Стива.

— Хотя бы что-то, — он бурчит недовольно.

Усаживается, пихаясь, рядом, протягивает свой бокал. И очередную порцию мы опрокидываем почти синхронно, не закусываем и на закрытую дверь смотрим.

Рассматриваем её молча.

Думаем.

И вопрос — самый важный — даётся мне нелегко, тонет в мрачной тишине, но не спросить я не могу:

— Вы с Анькой монстров заберет к себе, если меня вдруг… посадят?

Признают виновным во врачебной халатности, в смерти ребёнка, мать которого ненавидит меня вместе со всем Верхненеженском, требует крови и суда Линча, как минимум.

— Да пошёл ты, Лавров… — Стива шлёт остервенело.

Кроет благим матом.

И зажигалкой, забывая, что бросил пагубную привычку, чиркает зло и нервно.

— Идиот, — он ругается, бубнит неразборчиво сквозь сжатую зубами сигарету, — ты ведь Нике даже не сказал, да?

— Да, — я соглашаюсь легко. — Ей и без меня хватает проблем.

Переживаний.

Трудностей.

От которых её взгляд потух, залегли глубокие синяки под глазами, появились морщинки, кои камера безжалостно подчеркивает, и улыбается, становясь прежней веселой Никой, она теперь только перед сусликами.