Личное отношение (СИ) - Рауэр Регина

Останавливаю.

— Ште-е-ерн, — её фамилию я тяну со странным удовольствием, улыбаюсь хищником, что с жертвой определился, и давно замолчавший телефон, дабы не мешал, в карман сую, — ты-то мне и нужна! Про должок помнишь?

Помнит.

Морщится, дергается, но я удерживаю крепко. Так просто Дарья Владимировна от меня не убежит.

— Да, — она сдается, буркает недовольно, смотрит исподлобья.

И улыбнуться, чувствуя, как неожиданно поднимается настроение и пропадает сонливость, хочется сильно, рассмеяться непонятно чему.

Впрочем, есть чему.

Няню на месяц своим милым племянникам я, кажется, нашел. И можно похвалить себя за ту необдуманную и забытую фразу про должок.

И за решение не сдавать ходячий детский сад Лопуху.

— Вот и хорошо, что помнишь, — я ухмыляюсь. — Жду тогда тебя завтра у себя дома.

Я выговариваю и живой мимикой Дарьи Владимировны наслаждаюсь. Слежу, как удивленно расширяются и без того большие глаза, вспыхивают яростью, когда Штерн, явно складывая два и два, получает пять и доходит до мыслей о сексе.

Спасибо Куличу.

Слухи, что я сплю со студентками, пошли с его легкой руки, которая благодаря мне и гипсу на несколько недель стала очень тяжелой, но… особо одаренных студенток из кабинета пару раз пришлось выставлять и с Лопухом объясняться.

Сожалеть, слушая Вадима Вадимовича, что Куличу я врезал мало.

Следовало добавить.

— Дарья Владимировна, не задохнись от возмущения, — я пренебрежительно хмыкаю, поскольку Штерн уж точно не моя сексуальная мечта, — детский сад меня не привлекает. И со студентками, вопреки слухам, я не сплю. И я не договорил, жду тебя, чтобы…

Она подозрительно щурится, а я замолкаю.

Осекаюсь на середине фразы и раскрывать все карты передумываю. Детский сад слишком комичен и помучить её хочется.

Пусть гадает.

— Хотя… знаешь, Штерн, — смех у меня все же вырывается, а Дарья Владимировна обижено надувается, — я, пожалуй, сохраню интригу. Завтра в девять. Адрес скину.

Буду ждать.

И в общем-то даже верить, что с пятилетними монстрами Дарья Владимировна справится и общий язык найдет.

Уровень развития у них одинаковый.

Шесть

Июль

Личное.

Отношение.

Когда оно появилось?

Когда Дарья Владимировна перестала быть раздражающей занозой? Когда она перестала казаться лишь взбалмошной, ветреной и поверхностной девицей без грамма ответственности? Когда она перестала быть… чужой?

Стала важной частью моей жизни.

Неотъемлемой.

И кофе по утрам без неё уже не пьётся, не варится, потому что колдовать над джезвой, смешно напевая и пританцовывая, теперь может только она.

Её кофе вкусней.

Лучше.

И сама Дарья Владимировна оказалась лучше, чем я думал. Сложней, чем все задачи тысячелетия, вместе взятые. Многогранней, чем только можно было представить и узнать за целых полгода нашего знакомства и еженедельных встреч.

Она удивляла.

Раз за разом.

Рушила, сама того не понимая, день за днём моё представление о Дарье Владимировне Штерн, разрывала шаблоны мироздания и привычную картину мира, вызывала сумасшедший шквал эмоций и чувств.

Душевный раздрай.

Страх…

…когда, выломав дверь ванной, я нашел её на полу без сознания, позабыл, видя прилипшие к бледной коже мокрые пряди волос, на миг всё, чему учили долгие годы и что вдалбливали лучше, чем «Отче наш».

И сердце впервые болезненно ухало, пока я нёс Штерн на диван, приводил в чувство и в больницу к Стиву, ощущая свою вину, ввёз. Ждал вердикта лучшего нейрохирурга в городе, дабы убедиться, что с Дарьей Владимировной всё в порядке.

И самую идиотскую сделку в своей жизни разорвать.

Послать гулять Штерн на все четыре стороны и никогда её больше не видеть, не ловить себя на улыбке от воспоминаний, как она выглядела с перепачканным мукой носом и сгоревшей курицей в руках.

Изумление…

…когда гулять она не согласилась.

Отказалась аннулировать нашу глупую сделку. Отчитала меня, пылая гневным румянцем, сверкая яростно глазами и пряча в голосе странную боль.

И на утро она явилась опять.

Смех…

…когда Дарья Владимировна позвонила в середине рабочего дня, отвлекая от поганого настроения и ругани, и обиженным голосом объявила, что они заблудились в центре города.

По дороге в зоопарк.

И не по годам умные монстры, коих она смешно называла сусликами, поставили ей топографический кретинизм. Обиделась еще больше, когда с диагнозом я согласился и рассмеялся.

Замешательство…

…когда она вышла из ванной со сметанной маской на лице, вручила невозмутимо мне пустую банку…

…и когда, оказавшись слишком близко, закручивала деловито и ловко ненавистные запонки, улыбалась беззаботно.

Восхищение…

…когда Дарья Владимировна защищала сусликов, что с соседским ребёнком подрались, наступала на меня. И наказывать их она запрещала.

Надвигалась на меня разъярённым воробьем.

А потом испуганно пятилась.

И мысли, рассматривая прижатую к столу Дарью Владимировну, тогда мелькнули совсем неправильные.

Недопустимые.

Как сегодня.

В кабинете и сейчас, когда я оказываюсь в третьем часу ночи под окнами её дома, точно зная, что Дарья Владимировна поедет домой.

Одна.

И мажора здесь не окажется, потому что сегодня лишний он. И в кабинете, где враз стало нечем дышать, она смотрела на меня. Прожигала медовыми глазами, и закончить разговор на немецком под её взглядом оказалось невыносимо сложно.

Забылись все слова.

Важным оказалось совсем другое.

И перестать думать, какими станут медовые глаза, если поцеловать и раздеть Дарью Владимировну, не получается даже сейчас. И сигарета уходит за сигаретой, пока я, сидя в машине, всматриваюсь в горящие окна её квартиры.

Все же поднимаюсь.

Вдавливаю кнопку звонка до предела.

Вытаскиваю очередную сигарету, чтобы закурить и прислониться затылком к холодной стене, что от фантазий — совсем не детских — своим холодом не спасает.

Не остужает.

И приезжать, пожалуй, не стоило и подниматься, тем более, не стоило. Разговор и объяснение подождали бы утра, но… уйти я не могу, не хочу и мне нужно её увидеть.

Поговорить.

Просто.

Я не прикоснусь к ней.

Она ведь любит своего смазливого мажора, от одного имени которого меня корежит. И Дашка — как хочется и нельзя даже мысленно называть Дарью Владимировну — не виновата, что моё отношение к ней стало личным.

Что мне важно, чтобы она сейчас открыла.

Пусть это и будет неправильным и неразумным, но я жду, разглядываю противоположную стену и на уровне шестого чувства знаю, что она стоит по ту сторону двери.

Колеблется.

Решается.

Всё же открывает, смотрит настороженно и пристально.

И первым заговариваю я:

— Все-таки открыла.

— Самонадеянно.

— Думаешь? — я усмехаюсь.

А Дарья Владимировна приводит очень весомый аргумент:

— Открыть могли родители…

— Они в Карловых Варах, — я её перебиваю.

Напоминаю.

Получаю в ответ раздражающее напоминание о мажоре:

— … а я здесь не живу.

— Я заметил.

Усмешка выходит кривая, и я поворачиваюсь, рассматриваю её, непривычно… домашнюю, без макияжа, в огромной мужской — мажора? — рубашке и с торчащим из заколотых волос карандашом.

В нелепых тапках с розовыми единорогами.

И Дарья Владимировна с ноги на ногу под моим взглядом неловко переступает, отступает вглубь квартиры, и дверь, заходя, я захлопываю сам.

Предлагаю любезно:

— Поговорим?

Обсудим услышанный ею разговор, что велся на немецком, но… Штерн поняла. И глаза цвета мёда расширились, сожгли дотла и понимания, что она мне нравится, пока я закруглял беседу с Ли.

Смотрел на Дарью Владимировну.

Что кинулась прочь.

И не побежать за ней следом было сложно.

— Die Ware — это товар, der Grenze — граница, — Дарья Владимировна заявляет уверенно, подходит почти вплотную и голову вскидывает.