Королева Англии кусала меня в нос - Керен Климовски

– Мама говорит, что гематоген полезный, особенно для крови. От него она очень красная.

– Нет, – говорю, – коричневая.

– Не спорь, я старше.

– Ладно, пусть красная.

Мы один и тот же батон ели – хоть это и не пуд соли, но все же…

– Мама, очень жарко, уже можно носить сандалии без носков!

Стаскиваю носки, переворачиваю наизнанку, гляжу на шов, мусолю в руках, а по ступням, начиная с пяток, растекается ощущение легкости и свободы.

Пакуем зимнюю одежду. Перебираем летнюю. В воздухе сильный запах нафталина. Им пахнет слово «антресоль». Значит, точно лето. Радостно напеваю:

– Мам, смотри, оно короткое, короткое, надо отдать!

– Это же твое любимое платье… – удивляется мама.

Я расту – еще одно доказательство моего существования – помимо грязи между пальцами ног. А где-то на антресоли, вместе с молью (не зря ведь эти слова рифмуются), осталась зима, запакованная в мою шубку.

Залезаю на мебель. Игра такая. Нельзя дотронуться до паркета. А иначе случится несчастье – не знаю какое, но случится. Особенно люблю сходить со стола – в воздух. С лукавой улыбкой. Проверяю взрослых на бдительность. И ни секунды не сомневаюсь, что поймают. И ведь ловят, ловят…

Москва тонет в шелковистой пыли. А на площадке валяются «сережки» – душистые и мохнатые, похожие на гусениц. Я не знаю, как называется дерево, только вижу, как с него падают в пыль сережки. И не разберешь, где пыльца, а где пыль. Мне нравится слово «асфальт» – в нем московское лето. Голубые мелки, и «сережки», и пыль. Играю на «холме» рядом с домом. Копаюсь в земле, в траве, ищу божьих коровок, охочусь за воробьями. Командую Гришей и Димой, придумываю игры. Запасаемся на зиму. Собираем камешки, зерна, листья. Мне нравится держать на ладони темную, слегка влажную землю. Рядом с домом папа с дядей лежат под папиной машиной и чинят ее – на них солнечные блики. Дядя громко чертыхается. А над машиной летает огромная, синяя стрекоза, похожая на большеглазую суровую учительницу.

Корчу всевозможные рожи, кашляю, хватаю ртом воздух.

– Кыня, хватит кривляться!

– Снимите, она меня душит!!!

– Панамка?

– Резинка!

– Вот Мырза!

Так начинается каждый поход в Филевский парк. Фи-ле-вский-парк – моя персональная сказка. Междорожье, распутье, как у Ильи Муромца или Алеши Поповича. Налево пойдешь – выйдешь к реке. Будешь смотреть, как парни в тренировочных штанах сидят на больших камнях на берегу, нацелившись цепким взглядом на воду, как по воде идет мелкая зыбь, а если кинуть камешек – круги; как дрожит, накренившись, голубоватая леска, как из воды выпрыгивает нечто серебристое, но его почти не разглядеть из-за яркого солнца, а оно так блестит, что ослепляет, и приходится прищуривать глаза… Прямо пойдешь – попадешь в гущу парка, выберешь самую заросшую аллею, где так сгустились кроны над тобой, что почти темно, и только изредка какой-то луч разрезает воздух, щекочет нос, и хочется чихнуть; сядешь на голубую скамейку, недавно покрашенную, еще пахнущую краской, и брат достанет припасенные для тебя банан и ягодный морс, и будешь жевать медленно-медленно, боясь проглотить, потому что только так можно в зачарованном месте… Направо пойдешь – там парк аттракционов, и тебя охватит сладкий страх на колесе обозрения, что сейчас оно остановится, замрет и ты останешься на этой высоте навсегда, но самое любимое – машинки, особенно сталкиваться с другими машинками; и когда брат дает немножко порулить, и запах разогретой черной пластмассы, и следы от шин, и мысль о том, что ты теперь как в мультике «Ну, погоди!», тем более что торжественно надета майка с волком, которую папа привез из Польши, и можно ехать и ехать – на ограниченном пространстве, но в любом направлении, почти как в песне «мы едем, едем, едем в далекие края», а еще лучше, как в песне про Амазонку, и мы тоже теперь едем почти на Амазонку, а если еще сахарную вату – вот тут продается, я видела мальчика с палочкой, а на ней – сладкое облако, – то у меня будет самый лучший день в мире, ну купи сахарную вату, пожалуйста, ну купи-и-и-и, у меня все равно еще нет коренных зубов, и мы в Филевском парке, ты можешь идти домой, пожалуйста, а я еще останусь, никогда не уйду.

Гамак качается, и вместе с ним качается сестра. Одновременно вяжет и читает. Точнее, вяжут ее руки – как бы отдельно от нее. Иногда перелистывает страницу, и тогда становится понятно, что ее руки – это все-таки она. Пухлые, всегда чуть влажные губы шевелятся – повторяет слова, на глаза налезает челка, короткие волосы собраны в пучок, и только одна светлая прядь вечно выбивается. Проходящий мимо дядя шутливо окликает ее, она поднимает на секунду глаза – светло-карие, медовые – и показывает ему язык. И продолжает качаться – мерно, безмятежно, а из-под ее рук все удлиняется пряжа, все укорачивается клубок, щелкают спицы и мелькают в воздухе, спицы – это нечто среднее между цикадой и стрекозой, а я лежу на траве, жду, пока брат придет с озера, а сестра все качается, и вместе с ней качаются маленький дачный домик, и мангал, на котором папа с дядей прожаривают шашлык, и таз, в котором меня моют, и настольные шашки-нарды, и простыни, прикрепленные к веревкам деревянными прищепками, и острая трава-осока, которая режет мне пальцы в кровь, и пчела, присевшая на блюдечко с медом, и мама в клетчатом фартуке, которая варит варенье – все качается, все кача…

Запах сосен и земляники – ничего лучше в мире нет. А на полдник – черника с сахаром. Крыжовник – слишком кислый, но мне нравится само название.

Мы с мамой пошли в дальний лесок. Есть ближний – совсем рядом, за оврагом. А к дальнему надо идти вдоль озера, окружным путем. Зато в дальнем самая крупная земляника.

– Давай пописай, а то до дому еще далеко. Вот выберем кустик…

– Нет!!!

– Терпеть будешь?

– Буду.

– Почему?

– Не могу! Тут ягоды! Не могу писать на ягоды!

– Мы выберем место, где нет ягод.

– А вдруг они под землей, затаились?

Все колени в зеленке.

– Не надо было так рано пересаживать ее на двухколесный, – говорит мама.

А дело-то совсем не в этом. Встреча с канавой произошла не потому, что я не умею ездить. Просто подумалось: а что, если не заторможу, вот возьму и не заторможу – что будет?…

– Хочу в поле, я там утопаю в цветах!

Мама плетет венки. Я ей подаю синие:

– Незабудки!

– Васильки!!!

– А мне хочется незабудки – так красивее!

Но удобнее всего плести из одуванчиков.

Разыскиваю самые крупные и подаю маме – возле нее стопка желтоголовых одуванчиков, на волосах – венок. Восседает на камне, как на троне.

– Мама, давай поиграем, как будто ты – королева, а я – твоя дочь!

Мама читает книжку, а вместе с ней книжку читает ветер. Ветер читает венок, читает траву, читает ямочку над моей коленкой. Срываю гороховый стручок, надкусываю его и отправляю в рот. (Хорошо, что мама не видит, сказала бы, что нужно помыть.) Но сначала перекатываю шарики на ладони – какие круглые! И ладони пахнут душистым горошком – пахнут ветром.

А еще одно поле – кукурузное. Туда ходим с братом рвать кукурузу.

– Иначе сгниет, поле ведь теперь ничейное.

Рядом с полем живет козел. Бородатый, белый. Внимательно вглядывается в мое лицо – точно как один папин знакомый.

– Ме-е-е, – робко говорю я.

Козел не удостаивает меня ответом, надменно поворачивает голову. Но я не сдаюсь. Я немножко влюблена в козла. Так что у нас с братом разные цели: он идет за кукурузой, а я к козлу.

Но кукуруза меня тоже интересует. Особенно когда ветер. Она так высоко, что до початка не дотянуться. Разгребаю руками заросли, и зеленое море закрывается за мной. Я ушла в кукурузу. Теперь буду тут жить. Брат выуживает меня обратно: живи в мире людей, Кыня, скоро к козлу пойдем. У него в руках несколько початков – такие смешные, как запеленутые.

– Что ты делаешь? Не обдирай, а то испортится!

Но я уже распеленала кукурузу и жадно внюхиваюсь в ее бледно-желтое морщинистое тельце.

– Смотри, – показываю кукурузу козлу, – это варить будем, долго-долго, а потом есть с маслом и солью, только я – без соли, мне не нравится.

Конец ознакомительного фрагмента.