Лента Mru - Алексей Смирнов

Голлюбика сокрушенно помолчал, вспоминая испорченные загородные впечатления. Ему было жаль вида на довольно карликовую сосну в соседстве с плакучей по этому поводу ивой.

Генерал Точняк покачал головой:

– Мудрый же ты, Ярослав! Смотри! – он погрозил пальцем. – Там, в катакомбах… кто бы тебя ни позвал – царевна-лягушка или там золушка, зайчик… Даже если хомячка пообещают показать – не ходи! Ну, кто прошлое помянет, те вон где, – и генерал невольно взглянул на книжный шкаф, заполненный пухлыми папками с личными делами. – А вы, Наждак? Вас тоже позвали?

– Попросили помочь вынести вытяжной шкаф, – проскрежетал Наждак, сжимая кулаки.

– Ну вот! Где были ваши глаза? Где вы парили? Зачем в фотолаборатории вытяжной шкаф?

Наждак скрипнул зубами.

– Вас, светофорова, и спрашивать боязно, – признался генерал, принимаясь за Веру Светову. – Боюсь разувериться в человечестве. Боюсь услышать что-нибудь чудовищное. Ну? Не томите! Как вас туда занесло? За каким бесом вы поперлись к ним в машину?

– Молока захотелось, – коротко ответила Вера.

Мы нуждаемся в отдыхе. Нас утомило мелькание лиц и вещей.

Мы снова оказываемся в фотографической лаборатории – правда, в абстрактной, но это зависит от точки зрения. И, может быть, от его угла. Кому-то место, откуда мы ведем рассуждения, покажется реальнее и нужнее всех прочих мыслимых мест. Мы беспомощно наблюдаем, как проявляются лица Ярослава Голлюбики, Наждака и Веры Световой, она же Света Верова, она же, не будем забывать, светофорова. Проявитель давно состарился; лица проступают медленно и неравномерно. Нам видно, как топорщится упрямая борода Голлюбики; мы различаем его лапы-ладони, мирно застывшие на сукне близ недопитого чая. Наш взгляд задерживается на синем подбородке колючего Наждака. Наждак встревожен и пристыжен, в глазах его пляшут черные молнии, которых мы пока что не видели, но появление которых легко предугадываем. Мы уже отметили про себя, какие глаза у Веры, и какая Вера у декоративной косы; короче говоря, мы кое-чем располагаем: быстрым ли взором, порывистой фразой, веским молчанием, ухом, глазом или даже талией, перепоясанной черным кушаком – все это разрозненные фрагменты, надерганные из бытия неразборчивым объективом. Мы бессильны, нам остается ждать, пока проступит окончательная картинка, которую припечатает Время, лучший фиксаж.

Мы не больше и не меньше, чем простые звезды; мы глядим издалека и гораздо меньше замешаны в человеческие дела, чем принято думать. Мы – одна из вещей, достойных, по мнению великого мыслителя, удивления. «Две вещи достойны удивления, – сказал тот человек, – звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Мы неподвижны, и за нас уже принялись знатоки: в ССЭР, например, имеется собственный звездочет, который работает в построенной на окраине города обсерватории. По воскресным дням в обсерваторию открывается свободный доступ, и все интересующиеся могут за скромную плату заглянуть в телескоп и ознакомиться с апокалиптическим созвездием Жопы. Другие же деятели отвернулись от небесных светил: они взялись за второй предмет, вызывающий удивление, и препарируют нравственный закон, понемногу выясняя, чем он образован, из чего состоит и стоит ли мессы. Эти люди не жалуют неба, забывая о древнем правиле соответствия и подобия. Внутри они найдут то же, что над собой: бесконечную темную пустоту с обнадеживающими вкраплениями бесполезных светил.

Наш удел – наблюдение. Утомившись созерцанием обманчивых снимков, где прежде проявляются достоинства и скучные плюсы, мы стремимся к привычному – черному, холодному и пустому, а потому покидаем благородное совещание. Мы слишком высоко и далеко, чтобы затрудниться смещением взора на тысячу верст и ознакомиться с иными качествами наших избранцев – не теми вовсе, что были воспитаны и развиты целенаправленно, так, чтобы намертво задавить теневые черты. В противоправных копиях, которые в спешке и лихорадочном предвкушении снимались с положительных прототипов, эти скверные качества были, напротив, раздуты до неприличия. Раздуты настолько, что безнадежно похоронили все светлое. Если на уже знакомой нам, недопроявленной, фотографии Голлюбики кудрявилась добрая борода и топорщились работящие руки-лапы, то его подпольная копия бросалась в глаза, прежде всего, перешибленной переносицей, которая скопировалась в нарушение законов генетики.

Еще были глазки. Про них, разумея прототип, самым худшим, что только можно было сказать, оказывалось зоологическое прилагательное: медвежьи. Совсем иначе обстояло дело с копией: ее глаза, посаженные столь же глубоко, настороженные и очень маленькие, наводили на мысль о совершенно другой фауне: злобно похрюкивающей, неразборчивой в средствах к существованию и сообща презираемой.

Эти черты, фотографически проступившие в субъекте, который явился кустарной, но процедурно безупречной копией Ярослава Голлюбики, вызывают у нас отвращение, естественное для прекрасных созвездий. Мы призываем тучу, чтобы не видеть Обмылка. Но небосклон ясен и чист; Обмылок, в недобрую минуту образовавшийся из Ярослава, уже стоит на крыльце богатого загородного особняка и нажимает кнопку: он сам не знает, силою какой кошачьей проницательности очутился здесь, перед этой дверью; ему пока невдомек, какие тайные интуитивные импульсы привели его в нужное место. Обмылок позвонил. Голый, подмерзший, он стоял и поеживался под вяжущей коркой. В двери зажужжало. Распахнулся глазок; туда уставился следующий, механический. Устройство считывало информацию с сетчатки. Потом, один за другим, защелкали запоры.

– Кто здесь? – скрипучий голос не удовольствовался увиденным.

– Я, – прохрипел Обмылок и приложился лицом к холодному железу. Глазок только брал и ничего не давал взамен; Обмылок не сумел рассмотреть лица хозяина.

Раздался последний щелчок, и дверь немного приотворилась.

Обмылок переминался, не смея войти. В образовавшуюся щель нырнула рука. Рукав шелкового халата съехал; луна осветила бледное предплечье с аккуратно причесанными волосками. Скрипичные пальцы вцепились в Обмылка:

– Быстрее заходи! Ты один?

– Один, – кивнул тот и, следуя содранному с Голлюбики порыву, взялся за бороду. Но тут же брезгливо отдернул ладонь: борода была мокрая и скользкая.

Хозяин особняка потянул Обмылка внутрь. Дверь захлопнулась. Перед новорожденным стоял высокий, худой человек лет сорока. Лицо его испещряли ровные шрамы, которые шли параллельно друг другу, лесенкой. Вокруг неожиданно пухлого рта запеклась кровь, седые волосы стояли ежом. Японский халат распахнулся, и шитые грациозные цапли сложились в гармошку, как будто спрятались в камыши. Безволосую грудь покрывали точно такие же шрамы. Их, вне всякого сомнения, наносили специально, с особым намерением. Их были сотни. При близком рассмотрении выяснялось, что руку, скользнувшую из халата, тоже покрывают не волосы, но снова шрамы. В глазах, которые оценили Обмылка за считанные мгновения, беззвучно облегчился зеленый страх. Ноздри дрогнули; их движение передалось заостренным ушам.

– Называй меня Нор, – улыбнулся человек со шрамами.

– Нор, – поклонился Обмылок.

– Ванная там, – Нор изобразил из пальцев гнутые ножки, побежал ими в воздухе. Ножки спешили направо, к белой офисной двери.

Обмылок вздрогнул:

– Ванна? – пролепетал он жалобно. – Снова ванна?

– Не дрожи, – нахмурился Нор и погладил шрамы. – Посмотри на себя. В каком ты виде? Ступай и приведи себя в порядок. Когда закончишь, поднимайся наверх, я тебя покормлю.

Обмылок поплелся по коридору. За его спиной ножки вытянулись, превратились в козу и задергались. Убедившись, что Обмылок проник, куда нужно, Нор сунул руки в карманы халата и мягко поднялся во второй этаж. Но прежде столовой он заглянул в специальную комнату, где темнота обручилась с темным же, по странному свойству тамошнего огня, светом: там горели черные свечи в количестве четырех штук; за окном важно и холодно следила луна. Отовсюду торчали, везде громоздились мудреные предметы средневековой специфики – чучела крокодилов и ящериц; древние глобусы: земные, на которых еще не было ни Америки, ни Австралии, а также лунные, современного поточного выпуска; также высовывались носы реторт, пыжились колбы, запрокидывался телескоп, торчали штандарты с неразличимыми в сумраке, но страшными ликами; на полках стеллажей рядами стояли толстые банки со столь же толстыми уродами в спирту-формалине, спавшими и видевшими мертвые сны о сотворении мира. Рулоны карт и таблиц были сложены в штабеля и поленницы, на полу проступали пентаграммы. Посреди комнаты стоял треножник, увенчанный медным тазом. Таз был наполнен густой кровью. Под лавкой лежало что-то, завернутое в полиэтилен и перевязанное пеньковой веревкой.

Нор припал к тазу, отпил, взял засаленную тряпицу и промокнул губы. Потом приблизился к окну и внимательно рассмотрел окрестности. Восток покрывался предрассветным пеплом. Нор опустил штору и вышел из комнаты, наступив по дороге на крошечный детский крестик, сверкнувший серебристым лучом.