Трио для квартета - Елена Холмогорова

...Смех смехом, а в Турцию они с Надюшей поехали. Их отель, не слишком дорогой (таинственные три с половиной звезды), маленький, уютный, набитый пополам соотечественниками и немцами, стоял, как и мечталось, на самом морском берегу. Была жара, но кондиционер работал исправно, и они с удовольствием ныряли с раскаленной улицы в прохладу номера. Странные люди немцы оккупировали бассейн и к кромке берега подходили, казалось, с опаской. Наши вели себя по-разному. Была там колоритная пара из Магнитогорска, о каждом шаге которой было известно всем благодаря визгливо-пронзительному голосу жены: "Вася, блин, плыви сюда, я тебе джакузи заняла!" Впечатлительные немцы слов не понимали, но напор чувствовали и почитали за благо уступить место.

Вкусно было есть пряные салаты, сидя на дощатой террасе над самой водой, не думая о количестве и цене еды - "включено". Нереальная беспечность, свобода от каких-либо обязательств - наверное, это правильный отдых. И только разговоры с Надюшей - любительницей пофилософствовать, пообсасывать свои и чужие жизненные обстоятельства, время от времени возвращали к реальности.

По вечерам, обычно к ужину, выходил хозяин отеля, красивый и необычно высокий для турка, тщательно выбритый, сияющий свежевымытой, отливающей серебром шевелюрой. На правом плече у него восседал ученый большой попугай ара, правда, не говорящий, но периодически нежно щекочущий хозяина за ухом своим по-еврейски загнутым вниз огромным клювом.

Маша старалась все принимать с изумлением и радостью: и этого правоверного джентльмена (официант - белорус из Гомеля, прирабатывавший там уже третий сезон, рассказал, что хозяин теперь хаджи, совершил в прошлом году паломничество в Мекку), и хоть и показную, для туристов преувеличенную, восточную экзотику ночной Антальи, и вызубренный, как у заводной куклы, неизменный танец живота в вечерней "культурной программе".

После непременного ночного купания в почти пустом бассейне она ложилась на чистую, ежедневно меняемую постель и, как в детстве, закрыв глаза, придумывала себе варианты судьбы то по типу "если начать жить с начала", то на будущее. Эта скрываемая ото всех забава иногда заводила ее так далеко, что поутру она чуть не в голос хохотала, вспоминая ночные фантазии.

В другой раз, решила она, поеду в такой отель одна. Но с легендой. Чтобы аккуратно, возбуждая неуемное любопытство пляжных соседок, выдавать по каплям, намеками информацию о себе. Например, свежая безутешная вдова геройски погибшего испытателя чего-нибудь секретного. Или: крупная бизнесвумен инкогнито на отдыхе. Или: физик-атомщик, хватившая большую дозу радиации. Вариантов - тьма. Но это - в другой раз.

А сейчас пора было возвращаться в Москву.

В Шереметьеве их встречал на машине Сережа с Надюшиным мужем. После первых объятий и вежливых мужских ахов по поводу шоколадного загара дам настал черед вопросов: "А как у вас тут дела?"

- Неважно у нас дела, - сказал Сережа и в совершенно несвойственной ему грубовато-ернической манере пояснил: - У Балюни, похоже, крыша поехала.

Окно было открыто. Стоял душный московский август, уже отошли светлые вечера и неотвратимо надвигалась перспектива долгой пресловутой "русской зимы".

Эта зима ожидалась особенной: Балюня стала заговариваться. Врачи криво улыбались, качали головой, разводили руками и всем своим видом демонстрировали сочувствие, удивляясь крепкому сердцу старушки. Они были бессильны: никаких отклонений, возраст - вот и весь диагноз от начала до конца, а от этого лекарства пока не придуманы.

Окно выходило в большой подковообразный двор. В центре - стандартная детская площадка с качелями, каруселью и песочницей, которую почему-то облюбовали собаки для своих нужд, а дети с совочками копошились в куче песка в другом углу. Прямо под окном росло удивительное дерево - по родовой принадлежности обычный московский тополь, в начале лета заполняющий комьями пуха весь двор, а по форме шар - совершенно круглая, как циркулем очерченная крона. Маша помнила его еще подростком, только-только подбиравшимся ко второму этажу, а Верочка узнала его стремящимся ветками в Балюнино окно - на третьем. Но самое главное: этот тополь каждую осень становился домом для огромной стаи мелких перелетных птичек. Их трудно было разглядеть среди листвы, но дерево шевелилось, щебетало, и уж совершенное чудо случалось, когда, как по команде, сотни пичужек разом взлетали вверх и дерево пустело. Сколько раз маленькая Верочка требовала открыть окно зимой, в мороз, чтобы смотреть на чудо-дерево, и плакала, не желая слушать возражений взрослых.

Потом во дворе появилось новое развлечение. Каждое воскресенье в десять часов утра там собирались несколько десятков человек во главе с активисткой, вооруженной мегафоном. Это были обманутые вкладчики банка "Саянский хребет", который занимал первый этаж соседнего подъезда, пока в одночасье не сгинул вместе с деньгами доверчивых и падких на высокие проценты граждан. Собрание начиналось с переклички, кого-то корили за пропуск предыдущей сходки, будто это был коммунистический субботник, а потом активистка докладывала последние новости: найден хороший адвокат и теперь надо вскладчину купить ему билет к этим самым "Саянам", чтобы он на месте припугнул кого-то из владельцев банка. Дальше - естественный гвалт граждан, не желающих открывать кошельки. Зато через две недели была зачитана телеграмма из Верхоянска, в которой адвокат, словно Шерлок Холмс, сообщал, что напал на след разыскиваемого мошенника.

Балюню очень развлекали дворовые сборища, и она даже как-то уговорила Машу специально приехать и полюбоваться "из бесплатной ложи" на этот спектакль.

Там образовался своего рода клуб, все перезнакомились, подружились и если бы в одно прекрасное воскресенье, ритуально сверившись со списком, начали разливать теплое шампанское в пластиковые стаканчики и кричать "Горько!", ничего удивительного не было бы.

Но денег никаких они, конечно же, не вернули и бурные собрания прекратились.

...На первый взгляд, ничего в состоянии Балюни не изменилось: она вполне бодро по утрам шествовала в ванную, готовила нехитрую еду, мыла посуду. Но то и дело что-нибудь переспрашивала, путала, забывала или повторяла одно и то же помногу раз. Еще несколько месяцев назад не пропускавшая вечерних выпусков новостей, она внезапно охладела к внешнему миру, сосредоточилась на соседях, которых стала подозревать Бог весть в чем, и родных, которых осыпала так непохожими на нее нелепыми упреками. Она теперь могла часами неподвижно сидеть в кресле, а потом огорошить немыслимым вопросом или просьбой: "Машенька, рассказала бы ты мне что-нибудь из греческих мифов".

Приехали... Она помнит разве что имена богов и кое-какие самые известные бродячие сюжеты. А тут "рассказала бы". Балюня мифы обожала, может быть, как зарубку из дореволюционного детства. Она гордилась, что семь лет жила при царе и часто повторяла, что знания, данные ей домашней учительницей - немкой Эльзой Генриховной, - ее самый ценный багаж. Составной частью багажа были мифы.

Маленькую Машу она ими просто измучила. Синяя книга с темно-красной расписной амфорой на обложке "Легенды и мифы Древней Греции", составитель Н.А.Кун. В просторечии она называлась "Мифы Куна", и звучало это загадочнее самих сказаний. Кто такой Кун? Или что такое? Наверное, Балюня стала читать ей эту книгу слишком рано, было ужасно скучно и хотелось слушать про городок в табакерке или милиционера дядю Степу. Но Балюня не только упрямо читала, но (не иначе как по примеру своей Эльзы Генриховны) педантично Машу экзаменовала. А как сразу не легло в память, так теперь - одни обрывки.

- Балюня, ну разве я помню так, чтобы рассказывать?

- Плохо. Ну, Господь с тобой, тогда читай.

Мир перевернулся. Балюня стала капризной маленькой девочкой, а Маша бабушкой, которой проще исполнить прихоть, чем убеждать и сопротивляться. Да, все у нее в жизни вверх ногами. В ее годы положено становиться бабушкой и разрываться между болезненно обожаемыми внучатами и стареющими родителями. А она бездетная сирота. Когда она говорит "ухаживаю за бабушкой", люди, не знающие ее обстоятельств, думают, что это она маму старенькую так называет, вроде как иногда именуют мужа "папочка".

В один прекрасный день Балюня не выключила воду в ванной, хорошо, кто-то из Мамонтовых заметил. "Началось, - сказала Надюша, - потом оставит чайник выкипать. Все как у всех. Теперь глаз да глаз за ней до конца". И Маша стала приходить каждый день, потом начала оставлять еду в термосе, и так, постепенно сдавая одну позицию за другой, Балюня угасала. Маша брала с собой работу, но толку было мало. Если Балюня не дремала, то требовала неустанного внимания. Правда, все меньше и меньше ей требовался собеседник, а больше слушатель. Она произносила длинные путаные монологи, в смысл которых Маша старалась не включаться, потому что все чаще, не успев закончить, Балюня начинала с начала. По-настоящему страшно Маше становилось, когда вдруг, будто очнувшись, она говорила: "Машенька, я ведь, кажется, это уже говорила. Прости, зажилась я".