Поддубенские частушки. Из записок землеустроителя - Сергей Антонов

— А конденсатор на десять микрофарад у вас достать можно? — спросил Гриша.

Голоса удалялись, становились все глуше и глуше, и слов нельзя было уже разобрать.

— Теперь они к докторше подошли, — сказал Гриша. — Березка там есть белая, докторша.

И вдруг громко, обиженно заговорил:

— Почему я ее должен ждать? Что я, маленький, что ли? Она думает, — у меня время неограниченное. Небось больше ее занят, помощником комбайнера работаю. Если Евсеев не выздоровеет, так и комбайн завтра приму. Посмотрим тогда…

Голоса девушек совсем затихли. Сияло ночное звездное небо. Звезд было очень много. Я никогда не видел так много звезд. И оттого, что в небе шевелились звезды, все на земле казалось особенно неподвижным, застывшим.

Обычно поддубенские девчата в одну сторону идут лесом, а в другую — деревней, и я стал терпеливо ждать их. Дожидаться пришлось довольно долго. Наконец вдали показались три девушки. Они шли посредине дороги — две низенькие и одна повыше. Высокую я узнал раньше, чем Наташу. Это была Феня, и меня удивило, что заведующая птицефермой гуляет с молоденькой Наташей. По другую сторону от Наташи шла девушка, которую я видел, кажется, в первый раз.

Поравнявшись с избой Семена, девушки замедлили шаг и стали смотреть на освещенные окна.

— Первый час, а они сидят, — заметила незнакомая мне девушка.

— Составляют речь, — сказала Феня.

— Сочиняют, — добавила Наташа то ли всерьез, то ли с грустной насмешкой.

Девушки остановились. Луна светила так ярко, что если бы Семен выглянул на улицу, он увидел бы и лицо Наташи, и глаза ее, и то, что было в ее глазах. Но он спорил с Любой тихо, но настойчиво, и вряд ли его интересовало, что делается на улице.

— Здравствуйте, — сказал Гриша,

— Здравствуйте, — ответила незнакомая мне девушка и, обратившись к подругам, спросила: — Пошли?

— Пошли, — машинально ответила Наташа, не трогаясь с места.

Кроме двух освещенных окон, кроме тюбетейки, лежащей на столе, она не замечала никого — ни меня, ни Гриши. И мне до того сильно захотелось крикнуть Семену, чтобы он посмотрел в окно, заметил Наташу, чтобы хоть взглянул на нее, что я едва сдержался.

— Ну, пошли, — сказала Феня.

— Пошли, — отозвалась Наташа, и они двинулись дальше вдоль улицы и запели, и я услышал слова, точно повторяющие мои мысли:

ПонапраснуМесяц светит,Меня милыйНе заметит.

Нет, эта частушка не могла быть составлена раньше. Она сочинена теперь, несколько секунд тому назад, и даже не сочинена, а просто сама вырвалась из души, и автору ее не надо было ничего выдумывать и искать рифму.

Наконец-то я узнал автора поддубенских частушек, но не было у меня от этого ни радости, ни удовлетворения. Узнал я и гораздо более важную вещь. Я понял, как много надо пережить и перечувствовать, чтобы составить короткую, всего на две строчки песенку…

Девушки снова скрылись в лесу, и сколько я ни прислушивался, ничего не мог услышать. Иногда казалось — доносятся какие-то звуки, но нельзя было понять — поют ли эти девчата или мне просто слышится.

В сенях раздались шаги. На крыльцо вышли Семен и Люба. На голове Любы по-прежнему была надета тюбетейка, только теперь, в лунном свете, она казалась черной. Люба остановилась, пораженная красотой ночи. Гриша стал угощать Семена «Казбеком». У Семена оказались спички. Гриша забыл, что у него папироса за ухом и достал себе другую.

— Ты к Наташе? — спросил его Семен.

— А на что она мне? — с великолепным равнодушием проговорил Гриша.

Некоторое время мы стояли и разговаривали все вчетвером, и было заметно, как трудно Любе произносить слова спокойным, безразличным тоном.

— Пойдемте по домам, — сказала она наконец. — Радиолюбитель, ты идешь? Спокойной ночи, Сеня.

— Вам спокойной ночи. А мне еще выступление переписывать начисто, — проговорил Семен, как бы объясняя, почему он не провожает Любу.

Мы отправились домой, в Синегорье.

По дороге Люба завела с Гришей разговор о том, что завтра полеводов нарядили убирать пшеницу, а неизвестно, можно ли ее убирать, а теперь, как нарочно, что ни день, то дождь. Но это не беда. Если комбайны станут работать хорошо — уборку можно закончить досрочно. Она говорила, наполняясь заботами предстоящего трудового дня, и я чувствовал, как успокаивалось ее сердце.

Девичье горе — непрочное горе.

Не прошли мы и двухсот метров, а Люба уже смеялась над длинным Гришиным пиджаком. И когда нам встретились три девушки, тоже возвращавшиеся по домам и устало напевающие во второй или в третий раз:

Мое сердцеНе на месте…

Люба вдруг встрепенулась и перебила их пенье резким, пронзительным голосом:

ПохуделаГрамм на двести.

Все засмеялись. И как только до деревне разнесся смех, в избе отворилось окно и сонный женский голос произнес: «Наташа, ты до утра шуметь станешь? Сейчас же ступай спать!» Наташа попрощалась с нами и побежала домой, громко напевая:

Не ругай меня, мамаша,Не ругай грозно.Ты сама была такая,Приходила поздно.

7

Люба и Гриша стояли на поле, склонившись над колосьями пшеницы, и Люба разминала на своей узенькой ладони колосок. Было чистое, безоблачное утро. Только вдали, над городом Д., висела румяная тучка. Рыжеватая пшеница пологим уклоном уходила вниз, туда, где виднелся зеленый вагончик тракторной бригады и кривая жердь антенны. Ветер гнал по полю одну за другой широкие золотистые волны.

— Значит, ты считаешь, можно? — с насмешкой спрашивала Люба.

— А что — по-твоему, нельзя? — с еще большей насмешкой в голосе спрашивал Гриша.

— А что — можно?

Спор шел о том, созрело ли зерно для жатвы и можно ли пускать комбайн.

На дороге стоял только что подъехавший «натик», от которого струился прозрачный пар, и комбайн красного цвета.

— Ты же видишь, восковая спелость, — говорил Гриша.

— Да ты давни, давни ногтем. Смотри, из него вода бежит!

— Где вода бежит?

— Смотри. Сырое еще зерно!

— Что ты мне голову морочишь. Будем начинать! — решительно заявил Гриша.

Люба смотрела на него с изумлением. Лицо его было озабоченно и непреклонно. Он стоял перед Любой в новеньком комбинезоне. Воротник был расстегнут ровно настолько, чтобы показать белый воротничок и шелковый галстук. Сегодня рано утром директор МТС временно передал Грише комбайн. Передача получилась короткой. Директор обнял молодого комбайнера, чмокнул в щеку, прослезился, и Гриша стал полновластным хозяином агрегата. Отныне он имел право подписывать документы, и без его подписи никакие акты о количестве скошенных гектаров были недействительны. Он отвечал за все простои и неполадки. Помощник комбайнера, тракторист и девушки, работающие на копнителе, подчинялись ему.

— Заводи, — сказал Гриша трактористу.

— А ты знаешь, — предупредила его Люба, — здесь был Василий Степанович и запретил начинать уборку. Зерно сырое.

— Знаем мы эти штуки, — сказал Гриша. — Ему неохота зерно сушить. Ему охота сразу из-под комбайна в амбар возить. Поехали.

— Куда же мы поедем, товарищ комбайнер? — проговорил тракторист. — Подвод нет. Куда зерно осыпать станем?

Гриша подумал и спросил меня:

— Какая длина поля до дороги?

Я ответил.

— А ширина?

Я назвал и ширину.

— А сколько здесь можно собрать пшеницы с гектара?

Гриша записал в блокнот цифры, подсчитал что-то и уверенно кивнул трактористу:

— Поедем! Наташа, лезь на копнитель.

Ловко цепляясь за перекладины босыми ногами, Наташа забралась по железной лестнице на площадку.

Трактор застучал, повернулся так, словно его неловко сдвинули места. Тяжелый комбайн неохотно двинулся за трактором, и поднятый хедер вздрагивал на неровностях. Шум трактора усилился, мотовило стало вращаться, загребать колосья, и за комбайном потянулась коротко остриженная пашня, и стало видно, какими ровными рядами, словно под линеечку, были посеяны весной зерна.

Семен с тремя другими плотниками доделывал на току навес. Услышав шум трактора, он соскочил на землю и уставился на Любу.

— Куда это они поехали? — спросил он.

— Косить поехали, — отвечала Люба. — Председатель запретил и подводы услал огородникам, а этот чудак поехал… А куда поехал? Намолотит полный бункер и встанет. Вон, Василий Степанович идет, сейчас будет шуму!

Василий Степанович остановился возле сортировки, оглядел всех по очереди и проговорил:

— Поехал, а?

Все молчали. Трактор с ровным рокотом уходил все дальше и дальше.

— Поехал, а? — повторил Василий Степанович, глядя на Семена и не находя слов, чтобы выразить свое возмущение. — Ты, Люба, говорила ему, что я не разрешаю косить?