Под кожей - Мишель Фейбер

Он слегка скособочился, показав ей мясистую ягодицу, порылся в кармане брюк.

— Вот он, голубчик, — сказал пассажир и поднял на уровень ее глаз ладонь, на которой лежала тусклая серая ракушка. — Я всегда таскаю одного с собой, чтобы людям показывать.

— Очень предусмотрительно, — похвалила его Иссерли.

— Вообще-то, показывать не его самого, а размер, который мне требуется. Встречаются совсем крохотули — понимаете? — с горошину, ну так с ними и возиться не стоит. А вот такие большие ребята, они в самый раз.

— И что, я могу просто собирать их и получать за это деньги?

— Ну да, проще простого, — заверил ее он. — Дорнох самое то место, их там миллионами можно набирать, если выходить на берег в подходящее время.

— Подходящее — это какое? — спросила Иссерли. Она надеялась, что пассажир снимет наконец куртку, но ему, похоже, нравилось медленно пропариваться и потеть.

— Ну, все, что вам нужно, — ответил он, — это обзавестись книжкой, в которой время приливов-отливов расписано. Ее продают в Управлении береговой охраны — семьдесят пять пенсов стоит. Вы смотрите в ней, когда отлив самый низкий, идете на берег и гребете их лопатой. А набрав побольше, звякаете мне, я приезжаю и забираю их.

— И сколько они стоят?

— Много — во Франции и в Испании. Я продаю их поставщикам ресторанов, так им этих ребят всегда мало оказывается, особенно зимой. Сборщики-то в основном только летом работают, понимаете?

— Потому что зимой слишком холодно, чтобы их собирать?

— Для многих слишком. Но вы справитесь. Только, мой вам совет, надевайте резиновые перчатки. Тонкие, в каких женщины посуду моют.

Иссерли едва не спросила, сколько может заработать на трубачах она, а не он; этот человек обладал способностью заставлять ее думать о возможностях, на самом-то деле нелепых. Пришлось напомнить себе, что интересует ее прежде всего он, не она сама.

— Так что, торговля трубачами приносит вам хорошие деньги? Вам же, наверное, семью содержать приходится, так?

— Да я много чем занимаюсь, — ответил он, проводя металлической расческой по густым волосам. — Покрышки для силосных загрузчиков продаю. Креозот. Краску. Жена верши для лобстеров плетет. Не так чтобы для лобстеров — долбаных лобстеров нынче, почитай, уж и не осталось. Но американские туристы верши берут, если раскрасить их покрасивее. Сын тоже трубачей собирает. И машины чинит. Он бы с дребезгом в вашем шасси в один миг разобрался.

— Вряд ли мне это по карману, — резко ответила Иссерли, вновь приведенная в замешательство его приметливостью.

— А мой сын много не запрашивает. Дешево и сердито. Он только за работу берет. Через его гараж куча машин проходит. Одна выехала, другая въехала. Гений.

Для Иссерли это никакого интереса не представляло. Один гений у нее уже имелся, на ферме. Был готов для нее на все и когтей особо не показывал — во всяком случае, пока.

— А как же ваш фургончик? — спросила она.

— Да ну, сын и его починит. Когда руки дойдут.

— Где он, его гараж?

— Примерно в полумиле от места, на котором вы меня подобрали, — хрипло ответил пассажир и стоически ухмыльнулся. — Катил я домой чуть ли не с тонной трубачей в кузове, полдороги проехал, и тут долбаный двигатель просто взял да и сдох. Ничего, мой мальчишка с ним разберется. От него проку больше, чем от всей Автомобильной ассоциации. Когда он в настроении.

— У вас есть визитка — ваша или сына? — вежливо поинтересовалась Иссерли.

— Сейчас, — пробормотал он, снова приподняв над сиденьем мясистое тулово, которому, как уже выяснилось окончательно, инъекция икпатуа не грозила, и вытащив из кармана пачку помятых, поблекших картонных прямоугольничков с загнувшимися уголками. Перетасовав их, будто игорные карты, он выбрал два и уложил их на приборную доску.

— Одна моя, другая сына, — сказал он. — Если надумаете собирать трубачей, позвоните. Я беру любые количества от двадцати кило и выше. Если за один день столько не наберется, за два-три — точно.

— А они не испортятся?

— Им, чтобы издохнуть, неделя требуется. Вообще-то оно и лучше — помариновать их немного, чтобы из них лишняя вода вышла. Только держите их в запертой сумке, не то они выползут и спрячутся под вашей кроватью.

— Я это запомню, — пообещала Иссерли.

Дождь начинал стихать, она замедлила движение дворников. Серое небо светлело.

— До Томич-Фарм уже рукой подать, — сказала она.

— Еще пара сотен ярдов и я приехал, — отозвался, отстегивая ремень безопасности, продавец трубачей. — Огромное вам спасибо. Вы — маленькая самаритянка.

Иссерли остановила машину там, где он попросил, и пассажир вылез наружу, на прощание по-дружески сжав большой лапой ее руку — прежде, чем она поняла, что происходит. Если он и заметил, как тверда и худа ее рука, то ничем этого не показал. Неторопливо уходя от машины, он помахал один раз поднятой над плечом ладонью, но не обернулся.

Иссерли смотрела ему вслед, ощущая неприятное покалывание в руке. Когда он скрылся из глаз, она перевела взгляд на зеркальце заднего вида, чтобы отыскать проем в потоке машин. О пассажире своем она уже забыла, все, что осталось от него в ее памяти, — это решение мыться и одевать свежую одежду каждый раз, как она будет возвращаться с утренней прогулки по берегу фьорда.

Индикатор тикал, машина снова катила по шоссе, Иссерли смотрела вперед.

Второй автостопщик поджидал ее совсем недалеко от дома — так недалеко, что ей пришлось основательно порыться в памяти, дабы увериться, что никогда прежде она его не видела. Он был молод, чуть низковат, с нависшими бровями и выкрашенными почти в белый цвет волосами. Несмотря на холод и не желавший прекращаться дождь, одет он был всего лишь в футболку и камуфляжные армейские штаны. Худощавые, но мускулистые предплечья были обезображены нечеткими татуировками: не глубже кожи, снова напомнила себе Иссерли.

В конце концов, неторопливо приближаясь к нему с южной стороны, она решила, что раньше с ним не встречалась.

Стоило ему усесться в машину, как Иссерли поняла: никакого добра эта встреча ей не сулит. Ей стало казаться, что одно лишь присутствие его отменяет законы физики — что электроны, скажем, начали вибрировать намного быстрее, метаться по машине, рикошетом отскакивая от ее стен, точно обезумевшие насекомые.

— Мимо Редкасла не поедете?

Иссерли окатил кисловатый запашок спиртного.

Она покачала головой:

— Инвергордон. Если вас это не устраивает, то…

— Не, клево.

Он пожал плечами, пристукивая запястьями по коленям, словно следуя ритму встроенного в него плеера.

— Ладно, — сказала Иссерли и отъехала от обочины.

Машин на шоссе было мало — жаль, это плохой знак.

Кроме того, она обнаружила, инстинктивно ухватилась за руль так, что локти свисли вниз, загораживая от пассажира ее груди. И это тоже было плохим знаком.

Впрочем, он все равно пожирал их глазами.

Бабы так не одеваются, думал он, если только им перепихнуться не приспичит.

Главное, пусть не ждет, что он ей заплатит. Как та шалава в Галашилсе. Купишь им выпивку, и они уже думают, что с тебя можно двадцать фунтов содрать. Он что, на лузера похож?

По дороге на Инвергордон клевое местечко есть, «Академия» называется. Тихое. Вот пускай там у него и отсосет. Так хоть на ее корявую рожу любоваться не придется.

Титьки ее будут у него между ног болтаться. Если хорошо поработает, он их малость потискает. А поработает она как надо. Она вон уж и дышит неровно, будто сука течная. Не то что та шалава в Галашилсе. Этой что ни дай, довольна будет. Уродины они всегда такие, разве нет?

Хотя он, конечно, не из тех мужиков, на которых только уродины и западают.

Просто, вот он, вот она. Это как сила природы, верно? Закон гребаных джунглей.

— И куда же путь держите? — весело поинтересовалась Иссерли.

— Да просто не могу в одном месте торчать, мозги пухнут.

— Стало быть, перебираетесь с одной работы на другую?

— Тут ваще никакой работы не найти. Нет тут такой херовины.

— А правительство тем не менее ждет, что искать ее вы будете, так?

Это проявление сочувствия на него большого впечатления не произвело.

— Они, суки, меня на гребаную учебу пристроить хотели, — неожиданно вскипел он. — Иди, говорят, найди каких-нибудь старых пердунов, пускай они тебе все мозги засрут ремонтом центрального отопления, а мы тогда правительству скажем, чтоб пособие оно тебе больше не давало, идет? Плата за молчание, мать их. Прикинь.

— Отстой, — согласилась Иссерли, надеясь, что это слово из его лексикона.

Дышать в машине становилось нечем. Каждый кубический миллиметр разделявшего их пустого пространства заполнялся его смрадным дыханием. Решение необходимо было принять как можно быстрее; кончики ее пальцев зудели от желания ударить по рычажку икпатуа. Однако следовало сохранять — и любой ценой — выдержку. Поддашься порыву — накличешь беду.