Мультипроза, или Третий гнойниковый период - Зуфар Гареев

Ткаченко отполз-переполз, закричал людям:

– Кто клеммы проглядел? Взорвать к чертовой матери!

... Тут послышался шорох.

Ефрейтор Шмелев хотел было схватить радиогранату, но по привычке схватил самогонный аппарат, стал варить горилку из белой брюквы.

Радиолейтенант Ткаченко в сердцах сплюнул, покатил пузатый конденсатор к клеммам, около которых дорога делала изгиб на Малую Котовку – оттуда уже доносился грохот танков. Конденсатор серебристо поблескивал под солнцем. Ткаченко погладил его крутые бока и проговорил:

– Грохни, родненький, грохни...

Ефрейтор Шмелев хотел было мгновенно схватить маленькой зеленое сопротивление R-110, но мгновенно схватил стакан и опрокинул в рот.

– Что ж ты творишь-то, пьянь драная! – закричал Майский.

Он подбежал к ефрейтору и в гневных чувствах лягнул того. Ефрейтор подумал-подумал, скатился в канаву, а Майский отряхнул руки и закричал:

– Почему радиомост не взорвали?

Ткаченко схватил радиолампу 5Ж6П-1ю, метнул в первый танк.

5Ж6П-1ю раскололась пополам.

И когда вражеский танкист выскочил из танка и побежал по советской земле, Ткаченко поднял с земли 5Ж и с размаху вонзил ему в спину. А Майский схватил 6П, побежал за другим врагом. Но враг мгновенно исчез куда-то, вместо него появился из-за косогора ефрейтор Шмелев.

Майский, по инерции, вонзил 6П прямо в грудь. Шмелев тут же скончался, прокричав:

– Не сдавался я, нет, о! Вот мой партбилет!

– Лучше умереть тебе, чем жить! – прошипел ему в лицо Майский и отбросил его труп ногой. – Враг ты есть земли русско-советской и партбилет твой в провинции Сы Чу Ань сделан!

Рядом, дико вереща, скакала отвалившаяся 1ю. Вдруг зашипела, закатилась под голубой тарелкообразный триод и умерла там; и все забыли о ней...

– Радиосолдат Лукин! – скомандовал между тем Ткаченко.

Но Лукина не было в живых уже два года. Никого уже не было в живых. И тогда Ткаченко выхватил провод из пузатого конденсатора и пустил в организм двести двадцать.

Но перед смертью он крикнул:

– Не забывайте меня никогда, люди ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС!

Из радиоприемника в то же мгновение повалил черный удушливый дым, и страшный взрыв разорвал его на части под музыку Лебедева-Кумача.

Тархо-Михайловская застонала и упала в беспамятстве, ибо зловонный осколок селенового выпрямителя пробил ей грудь.

Зелененькое сопротивление стрельнуло старику Мосину прямо в глаз, что заметно ослабило его здоровье, к сожалению.

Но больше других досталось ветерану Майскому.

В голову ему вонзилось два синеньких треугольничка R-330, а из зубов он выплюнул дымящийся красный провод WTY 0<14.

После чего вынес свое мнение на люди:

– Продрал автор... А ты думал как...

– Сильная постановка... – поддержали его другие; и, раненые и перебинтованные, они стали расходиться.

– Активу остаться! – приказала Тархо-Михайловская.

Председатель актива Чекмарев сказал Майскому:

– На-ка, хряпни ишшо, друган!

Он выдал Майскому стакан адреналина под завязку.

– Давай, браток! Жэк сегодня пойдем брать...

Майский хапнул стакан, стал закусывать куском торта «Бисквитно-кремовый» с явными шмотками сала-шпиг в прослойках. Затем он сунул в рот горсть таблеток педуксина и левометицина. Все это, наконец, он сдобрил сверху куском колбасы «Степной», с клочками серой шерсти внутри.

Чекмарев стал вглядываться в колбасу, из нее стрелял крысиный востренький глазок.

Чекмарев хмыкнул:

– Ишь ты...

Майский рассудил:

– Ничего, злее я буду в деле... – захрумкал челюстями под заполошное попискивание крысиного глазка.

Встал он, расправил грудь пузатую, отшвырнул пустой стакан, гаркнул, открыв рот:

– Пошли, хлопцы-ёпцы, алкоголика Федор Иваныча будем с поста снимать! Много он дел плохих натворил в руководимом регионе!

Зашумел актив: кто вилку вострую схватил, кто костыль схватил, кто моральный кодекс строителя коммунизма схватил.

А Тархо-Михайловская прихватила серебристый бюст Мичурина в правую руку, а в левую – квитанции потребления электроэнергии для битвы.

– Прекрасное дело затеяли, ребята, мы! – зашумел Майский.

Налил Чекмарев каждому по стакану адреналина, брызнули весельем заскорузлые сердца активистов, и тронулись они в кабинет к Федор Иванычу.

Для этого они, конечно же, вышли сначала из дверей.

– У, солнце как жарит, хоть и к вечеру! – воскликнул Майский, щурясь.

– А окна блестят, словно плавятся, – сказала кнопка Говорушкина.

– А трамваи психологически как визжат, – проговорила Тархо-Михайловская.

– А пыль летит! – воскликнул Чекмарев. – Словно пыль забвения!

Постояли-постояли ветераны на улице, посмотрели-пощурились и вошли в жэк.

15. Матерого негодяя утилизировали и рассовали по баночкам

В жэке сидел за столом веселый голубоглазый Федор Иваныч. Рядом в ногах ползал Михеев – понятно, лизоблюд еще тот..

Незаметная прежде Катукова, первая, словно рысь, бросилась на Федор Иваныча и стала грызть ногу ему.

Но Федор Иваныч равнодушно отнесся к этому вопросу, он привстал и гаркнул:

– Огурца мне, огурца!

И тут же жэковские люди метнулись за окнами. То были слесаря, плотники и другие люди: кудрявые и как бы сельские, поэтические.

– Огурца бы шефу, огурца! – разнеслось эхо.

– Да где ж взять его! – резонно закричали пьяные люди жэка. – Еще вчера съели все!

– Шкафы откройте для общественного аудита! – отдал приказ Майский.

Отворили двери по приказу его и ахнули: в шкафах пусто, только пыль многолетняя да окурки мятые, и загогулинками.

– Пропил государственные документы, до последнего листочка! – закричали все, оскорбленные в самое сердце.

– Да как же ты таким огромным народонаселением управлял в регионе без единой бумаги? – закричал Майский. – Сказывай!

Он подставил ухо прямо к губам Федора Иваныча:

– Громче говори! Не слышу ответа я!

– Так ведь нету у тебя, Иван Лукич, с этой стороны уха! – шепнули с другой стороны активисты. – Час назад радиоснарядом оторвало, забыл?

– Ах ты распроблядь такая! – ругнулся заслуженно Иван Лукич, подставляя наличное ухо. – Отвечай! Как ты людьми и жизнью в регионе управлял?!

Но молчал Федор Иваныч, лишь качался – весел, голубоглаз.

Тогда заглянули в стол к нему и снова ахнули.

Ни единой бумаги, ни одного графика, ни одной диаграммы роста, пустые ящики – только печать в уголку да рядом дохлый хамсенок.

Скрутили его активисты, стерли в порошок, рассовали по баночкам и, весело перекликаясь, вышли из жэка.

– Солнце-то к вечеру! – сказал Майский, отдуваясь.

– И трамваи визжат на поворотах как оголтелые, – сказали активисты другие. – Пора за Булгаковым в ночь выходить...

16. Кишки Потекоковой на службе Добра

Одной из первых кто вышел в ночную очередь за Булгаковым была небезызвестная Тихомирова со своей противотанковой каталкой.

До этого ей снился сон.

Явился перед ней Булгаков. Тихомирова вскричала:

– Ой, Михаило Афанасич, золотистый ты наш!

Она упала, всхлипывая, стала целовать башмаки писателя, бормоча при этом:

– Воланд, любимый наш народный, как там поживает? А Понтя с Филаткой?

– Встаньте сейчас же с колен, о господи! – громовым голосом сказал писатель.

Он бережно взял под руки Тихомирову, поднял и поцеловал теплым поцелуем.

Итак Тихомирова обогнула коробки домов, пересекла пустырь, влезла на глиняный косогор, на котором стояла дощатая кривая какая-то каптерка, без окон, без дверей, с непонятной выцветшей вывеской типа «Вторбытсоцтыцсырье».

– Что ли, первая я здесь? – с изумлением сказала она себе самой.

И только сказала она это, как изо всех щелей – из-под бревен, из-за ящиков, из-за бугров и бетонных плит – стали выползать тучами люди советские.

– Ага, какая ты одна на всем земном шаре умная! Не первая ты здеся, а тысяча первая!

И они, злорадно хихикнув, стали обратно расползаться по щелям: стелить там себе на ночь.

Тут, кстати сказать, из ближних кустов, из густеющих сумерек, из-за автобуса с подольским номером вышел голодный человек с огромным рюкзаком за плечами, подумал-подумал, протянул руку и посадил в рюкзак старуху Воинову, которая прикемарила. Он понес ее в ближние кусты, он понес ее в слабые золотистые сумерки, он понес ее за автобус с подольским номером; он притаился там...

Возможно готовился еще один случай социалистического каннибализма, если учесть, что люди в Подмосковье в те годы были еще голоднее, чем люди в Москве.

Тут выскочил откуда-то дурень Мешков с криком: