Мультипроза, или Третий гнойниковый период - Зуфар Гареев

– Да, – протянул раздумчиво Петров, – трудное послевоенное детство... – Потом сплюнул. – Тьфу его, насекомое, тьфу! Перепихнуться мешает!

– Так точно: тьфу!

Тут второй солдат грянул песню:

Зашуршал неуклюжаЧебурашка по лужам...

– Мультик начался, мультик... – стали шептаться члены кворума; они нервно дернулись в сторону телевизора.

– Не идти! – остановил всех Петров П. С. голосом. – Солдатов послушаем!

– А он глухой есть! – сказал первый солдат про второго.

– Обездолен паренек... – начал размышлять вслух Петров П. С., – краски мира, понимаешь, ему не все улыбаются...

Я играю на гармошкеУ прохожих на виду...

– пел второй солдат.

Он свернул в проулок и, печатая шаг, стал удаляться в направлении Кремлевского дворца съездов.

– Рюмку мне поднесите вы! – закричал Петров, стал ноздрями вслушиваться в запахи кипящей поварихи.

Выпив стопку, он спросил:

– А теперь у нас что по программе?

– Теперь умник и преступник, – отвечали ему. – Западник!

– Пиндос, значит... Давай!

Западник шел под балконом умен, молчалив и печален.

– Пустить Иван Капитоныча на него! – приказал Петров.

– Да я ж тебя! – закричал ветеран Капитоныч, выходя из гардероба, распахивая желтую от медалей грудь как солнце!

Сподвижница его по выходу, лягушастая в животе и ножках, Алла Константиновна поперхнулась при этом сосиской «Сероводородной Классической», которой она полдничала. Глаза ее выкатились, и она принялась умирать, шевеля синими губами, словно рыба скумбрия или печень трески малосоленая высший сорт.

– Я ж тебя!

И Капитоныч вырвал корявый, дуплатый, пикастый зуб изо рта в воткнул его в шею преступника.

Зуб мгновенно вошел в плоть умника-западника и сделал много смертельных разрушений в его организме. Но умник все же схватил зарубежную книгу, стал читать по-французски и играть в лаун-теннис по-английски, прыгая перед Капитонычем в белых носках «Адидас» по-немецки.

– Хоббием хочет взять нас высокомерным! – догадалась Алла Константиновна и протянула Капитонычу словарь зарубежных слов всяких. Крикнула при этом:

– Переводи внимательно, чего он скажет!

– Да я ж тебя! Совок! – закричал Капитоныч страшным голосом. – Да я ж всю войну вот за таких совков...

Он вырвал извилину из головы своей, покрутил ее, свистающую, над дымящейся головой своей, и бросился ею душить преступника.

Тут и Алла Константиновна навалилась пучастыми глазами.

Похрипел преступник, деваться некуда – умер. А Капитоныч лишь сплюнул:

– Ишь ты... Силы в нас много несметной, не думай...

Тут заиграла зловещая философская музыка популярного элитарного композитора Лебедева-Кумача, а Капитоныч положил спокойную сильную руку на грудь...

И мелькнул, в окружении медалей, страшный золотой перстень с огромным бриллиантом.

– Силы в нас много несметной-неспетой, не думай... – повторил медленно Капитоныч, как заклинание.

Вгляделась Алла Константиновна в перстень и вскричала испуганно:

– Капитоныч, ты в мафии К-12, что ли?

Ничего не ответил Капитоныч, а с достоинством ушел в свой гардероб и затаился там до времени, как крупная акула.

Напоследок лишь бросил:

– Труп отвезите в один из отдаленных районов столицы, а именно в Ебуново-Горюново. То-то Мосин порадуется...

Кучка интеллигентов провожала в последний путь своего товарища.

И как только труп был свален, как только выполз старик Мосин, сказав: «Тэк, где он тут?» – они метнулись, словно тени, и долго бежали по Земле, перешептываясь и спрашивая друг друга:

Видали? Читали? Слыхали?

А потом спрятались в чахлых каких-то кустах и повели тихую шуршащую жизнь.

7. Роковая услуга старого московского татарина Галяма

В этот час, – час разгорающегося полдня, – случилось еще одно убийство советского человека. А именно – Шерстобитовой посредством нанесения ей мастерского удара в темечко сумкой с колесиками, хозяйкой которой являлась некто Тихомирова. Удар был произведен кованным колесом.

Рассмотрим, как это было.

Прежде чем встать в очередь за газетой «Советская культура», Тихомирова отправилась в мастерскую, починить свою сумку. Они приказала старому московскому татарину Галяму:

– Тут гвоздями, чтоб намертво было, а тут, по краю, железом-чугуном вдарь, чтоб вовеки не лопнуло, как оно раньше в Казани водилось...

В эту минуту другие старухи, громыхая кривыми таратайками своими, вывалили из автобусов и помчались мимо. За ними вслед вышли грозные люди с рюкзаками, вертя головами, вслушиваясь бдительными ушами в речи Тихомировой.

Это были приезжие из областей.

– Да-да, Галям, чугуном вдарь, – понизила голос Тихомирова. – Кругом же хамы одне иногородние!

Починив свою противотанковую сумку, она встала в очередь. Тут же стояло много таких же людей, как она – с землистыми предынфарктными лицами.

– А что в газете нынче есть? – спросила Тихомирова.

– Кроссворд и одна любопытная статеечка, – ответили ей.

Тут подошла Шерстобитова и сказала:

– Я стояла.

– Да как же ты стояла, бесстыжая рожа твоя, ах! – мягко укорила ее Тихомирова. – Никого здесь не было!

Она подняла свою сумку и с высоты полета опустила кованое колесо на голову Шерстобитовой.

Шерстобитова молча стала умирать.

Как и положено, перед смертью к ней явилось воспоминанье жизни ее. Одноногий психагог, стуча копытом по земле, примчался и встал у нее в головах.

Много всяких вспоминательных людей стало толпиться в голове Шерстобитовой. В потемках ее сознания все они чего-то копошились, бежали с авоськами туда и сюда, чавкали и харкались, и снова жевали губами.

Голова у Шерстобитовой затрещала от прилива памяти.

Особенно активна была в темных закоулках некто Хлобыстова.

– Что-то не помню тебя я в жизни своей! – подозрительно сказала Шерстобитова.

– Была я, была... – успокоила ее Хлобыстова.

Хлобыстова поела куру, запеченную в сметане с морковью, потом горохового супа и улеглась отдохнуть; тут же, впрочем, захрапела, больно надавив Шерстобитовой на края черепа и памяти.

– Бесплатно услугами черепа моего пользуешься?! – закричала взволнованно Шерстобитова. – Кто ты такая будешь? Откуда будешь ты в жизни моей?

Шерстобитова схватила ея красненькие тряпичные авоськи, полные головами селедок, – и вышвырнула из головы своей многострадальной.

Из воздуха вышел сенатор Макгроу и сказал с кровной обидой:

– Эх, долги наши... Помнишь ли ты, Шерстобитова, как некогда глаз мне в газете «Правда» выткнула, где помещен был фотопортрет мой в рубрике «Антикоммунисты они же пиндосы»?

Он встретил политическое молчание Шерстобитовой.

– Помнишь ли: взяла ты вилку столовую о четырех уколах и ударила в глаз мне левый, размахнувшись в кухоньке четырех с половиной метров, громко при этом ахнув, а?

Подумала Шерстобитова о поступке своем недальновидном, схватила газету «Социалистическая индустрия», вырезала из нее глаз какой-то тоже американский и вставила сенатору.

– Вот услужила, вот обрадовала! – заплясал от счастья сенатор гопак, а потом нахмурился и закричал, пальцем ткнув в Шерстобитову. – Вот и попалась ты! Теперь-то тебя я со всех сторон вижу! Ух, бугряистая ты во все стороны советские!

Схватил пиндос атомную ракету и метнулся за Шерстобитовой. Словно газель горная побежала Шерстобитова, скрипя левой короткой ногой, – и спряталась за Днепрогэс.

Но зорок был американец.

Метнул он атомную ракету в Шерстобитову, пронзила ракета насквозь ее всю, кровь брызнула из Шерстобитовой на турбины, а рядом кто-то засмеялся злобливо и гулко, как на заре жизни:

– Говорил я: от пиндоса смерть зловещую получишь ты! Так и случилось!

И отлетел дух Шерстобитовой из дважды умерщвленного тела ее. И схватил её в охапку психагог одноногий, закричал что-то на греческом своем языке, заматерился, хапнул стопаря, сплюнул «козью ножку» и метнулся по горам, по долам, стуча костяным копытцем по земле и по камням.

А в это время выпорхнули из кустов плешивые, бородатые интеллигенты с запрещенной книгой в руках. Они плакали от счастья, целовались и на бегу спрашивали друг друга:

– Каково! Какая смелость! Дерзко! Чрезвычайно остро!

И скрылись в следующих кустах и затаились.

– Вот я вам! – пригрозил им Капитоныч из гардероба.

8. Зловещий оскал мафии

Со смертью Шерстобитовой в это же время случилось довольно-таки странное событие в окрестностях между собственно Капитонычем и памятником Юрию Третьерукому.