Духовник царской семьи. Архиепископ Феофан Полтавский, Новый Затворник (1873–1940) - Ричард Бэттс

Антихристов дух иудиного либерализма, натворивший столько бед в судьбах русского народа и в судьбе русской православной государственности, в те предреволюционные годы все сильнее проникал и в стены духовных учебных заведений. И раз были слабодушные профессора, то что сказать о питомцах академии?

Находились среди них такие студенты, которые под горделивой вывеской «свободомыслящих людей» и нигилистов пытались узаконить «свою волю». И надо прямо сказать, такое душевное состояние, по мнению Святых Отцов, есть тягчайшее духовное заболевание человека. Оно именуется духовной прелестью.

Один из студентов в своем самомнении и самообольщении стал резко выступать против верований и религиозных обычаев общества и Церкви. Гордящийся своим неповиновением законам и правилам Духовной академии, этот студент не только на словах, но и во всем своем облике и поведении старался быть не похожим на всех, чтобы этим заявить свою свободу. Он преднамеренно неряшливо одевался, отпустил такую же неряшливую бороду и длинные волосы. В общежитии он, вопреки правилам, ложился на постель в неурочное время, да еще и обутым.

Обо всем этом стало известно инспектору академии. И однажды, когда этот нарушитель порядка лежал на постели, в дортуар вошел архимандрит Феофан. Тот продолжал лежать, надеясь, очевидно, вызвать бурю гнева. Но архимандрит спокойно спросил его:

– Почему вы в неурочное время находитесь в спальне и, вопреки правилам, лежите на постели?

– Лежу, потому что хочу!

– Вы, может быть, больны? Но надо снять обувь…

– Мне так удобней… А о моем здоровье не беспокойтесь!

– Отчего вы так себя ведете?

– Как это «так»?!

– Вы отпустили лохматую бороду и такую же шевелюру!

– А вы для чего отпустили?

– Монаху так положено законом Церкви. Я и подчиняюсь закону и советую вам подчиняться общим для всех правилам.

– А я никаких правил и законов не признаю, кроме моего желания: хочу, и все!

– А вы подумали, что каждый истинный христианин не может рассуждать, как вы, он не имеет права следовать своему «хочу» и «не хочу», а только тому, что повелевает нам Бог, Господь наш Иисус Христос?!

После этих слов наступило молчание, и архимандрит удалился. Грубиян, очевидно, ждал административных мер, чтобы прославиться как невинно пострадавший. Но таких мер не последовало.

В этом случае архимандрит Феофан проявил себя как подлинный, настоящий монах. Он снес дерзкую грубость вообразившего себя героем студента, отказался принять административные меры воздействия, даваемые ему положением инспектора Духовной академии, кротко принял вызывающее поведение дерзкого, ведь Господь Иисус Христос, Божественный наш Спаситель, сказал: Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю (Мф. 5, 5).

Рассказывая обо всем этом через много лет, архиепископ Феофан добавил:

– Что с таким человеком и в таком душевном состоянии говорить? С такими, как он, должна говорить гражданская власть свойственным ей «языком».

Другого языка они не признают и не понимают… Может быть, впоследствии Господь его и вразумил, и он понял свою ошибку.

Но если не понял и примкнул к революции, то он мог духовно погибнуть.

Владыка Архиепископ как-то вспоминал и об одном молчаливом диспуте с известным философом-публицистом Василием Васильевичем Розановым. Когда тот посетил Владыку, Преосвященный собирался погулять на свежем воздухе в саду академии.

Владыка любил гулять в этом саду, когда его ум и сердце были заняты лишь молитвой Иисусовой. Поскольку гость был знаком ему и прежде, он пригласил того погулять на воздухе в редкий для столицы погожий день. Философ совершенно неожиданно вдруг начал очень возбужденно и громко обличать монашество. Владыка в ответ молчал, не отвлекаясь от молитвы. Тогда Розанов продолжил свои обличения. Потом, немного подождав и не услышав возражений, призадумался. Прошлись еще немного. Спорщик продолжил, но уже медленней и тише, заглядывая в глаза Владыке, но так и не разгадал, какое впечатление производят его пассажи, так как Преосвященный молился, опустив глаза долу. Далее Розанов стал терять нить своих размышлений, повторяться. Владыка Феофан по-прежнему молился молча. Наконец гость остановился, посмотрел долгим взглядом на Владыку и тихо-тихо, как бы самому себе, неожиданно сказал: «А может быть, Вы и правы!» Умный человек, он сам почувствовал слабость своих мыслей.

Валаам. Старец Алексий. Об исповеди

В душе владыки Феофана особое место занимал Валаамский монастырь. Он любил святой Валаам и часто с теплотой говорил о нем.

Суровая и величественная природа Спасо-Преображенского монастыря, одного из древнейших на Руси, расположившегося на островах огромного, как море, Ладожского озера, была мила его сердцу. Монастырь появился еще в те времена, когда вся окольная земля была языческой. Суровый северный климат Богом был создан для аскетов-подвижников. К монастырю относятся несколько скитов, а также хижины отшельников.

Трогателен здесь монастырский суровый обычай вселения в отшельничество. Когда монах изъявляет желание вести совершенно одинокий, безмолвный образ жизни, признается способным к этому и получает благословение игумена, ему дают топор, пилу, гвозди, мешок сухарей и отвозят на необитаемый остров. Там он сооружает себе хижину для молитвы и сна, как бы гроб, в котором и подвизается до смерти. Пищу ему, сухари, привозят на лодке из монастыря. При этом не произносят ни слова, ибо он дал обет Богу умереть миру и жить лишь о Господе.

Валаам, 30-е годы XX века

В годы своего двадцатилетнего пребывания в Петербургской Духовной академии владыка Феофан часто уединялся на Валааме. Вспоминая о своих путешествиях, он говорил: «Как только попадешь на пароход, доставляющий богомольцев в обитель, так уже начинаешь себя чувствовать, будто в монастыре. Это прежде всего потому, что вся команда на пароходе – монахи, все совершается с благословения и с молитвой». И еще вспоминал Владыка: «Служба в храме кончается, и я прежде отпуста выхожу из храма, чтобы не смущать монахов и богомольцев своим присутствием. А то ведь, как к епископу, все молящиеся начнут подходить под благословение. А я выйду быстро из храма и уйду в лес. А в лесу благодатная, неописуемая красота. Молитвенная тишина, как в храме Божием… Господи, какое это дивное наставление к молитве непрестанной. Действительно, сама неодушевленная природа говорит о Великом Творце своем, о Боге.

Ибо воистину по величию и красоте созданий познается Он, Виновник и Создатель бытия их (См.: Прем. 13, 5)».

Однажды в девственном и молитвенном валаамском лесу, в этом нерукотворном храме Божием, привелось владыке Феофану пережить нечто дивное, благодатное.

Вышел он, как обычно, из монастырского храма и уединился, чтобы всецело отдаться той радостной, благословенной молитве, которая совершается, по милости Божией, втайне. Но вскоре он заметил большую безмолвную толпу народа со старцем иеросхимонахом Алексием, на которого было возложено игуменом послушание поучать народ собеседованиями вне храма. Увидя это, Владыка пошел в сторону и думал, что больше не встретится с этой толпой. Но оказалось, что и старец вел богомольцев в ту же сторону. Тогда он решил пропустить шествие мимо, а потом самому уйти в противоположную сторону. Владыка находился в чаще и оттуда наблюдал прохождение богомольцев. Впереди шел старец на большом расстоянии от народа, а за ним шли богомольцы, в большинстве своем – женщины. Иеросхимонах двигался, склонив голову к земле, занятый, по уставу монашескому, непрестанной молитвой. У епископа непроизвольно вдруг промелькнула мысль: «Ах, напрасно иеросхимонах Алексий окружает себя этими женщинами, да все молодыми. Нарекания могут быть…»

«Но не успел я, – вспоминал позже Владыка, – этого подумать, как старец поднял голову и, повернувшись в мою сторону, громко сказал, почти выкрикнул: “И за Христом ходили!..”»

По неожиданности и краткости произнесенных слов никто не мог понять в народе их смысла и к кому они относились. Хотя вся толпа слышала эти слова и взглянула в сторону Владыки, но его за густой чащей нельзя было видеть. А старец снова опустил голову и погрузился в заповеданную Господом непрестанную молитву.

«Воистину старец Алексий был великий святой и дивный прозорливец, – свидетельствовал владыка Феофан, – он был так красив, как Ангел Божий. На него порою было трудно смотреть, он весь был как бы в пламени, особенно когда стоял на молитве в алтаре. В это время он весь преображался, его облик становился непередаваемо особым, крайне сосредоточенным и строгим. Он, действительно, был весь огненный. Но миру он остался почти неизвестен, потому что мир был недостоин».

Если старец чувствовал, что присутствующие в алтаре невольно наблюдают за ним и за его молитвою, он старался скрыть свое состояние неким юродством. Он в этом случае обычно подходил к стене и, выдавая себя за рассеянного богомольца, по тени своей на стене поправлял и приглаживал на голове волосы.