Источник солнца (сборник) - Юлия Качалкина

– Будь здоров, Игратка! – Она довольно сложила руки на груди. Ее поза свидетельствовала о наступлении порядка.

– Тетя Фима, я же просил вас не стоять у меня над душой, когда я кашляю! – Евграф Соломонович уже не скрывал раздражения. Он хотел было прополоскать горло и умыться, но увидел в раковине редиску, брошенную им же, отчего пришел в еще большее негодование. Серафима Ферапонтовна, Сашка и эта редиска совершенно разрушили план его дня. – Нельзя в этом доме даже руки спокойно помыть! Безобразие!

Евграф Соломонович сверкнул глазами в сторону двоюродной тещи, сжал свои хрупкие кулачки и энергичной походкой вышел из комнаты. За спиной он услышал:

– Играт, на обед будет свекольник. Я свежей свеклы купила. Такая хорошая!

Евграф Соломонович съязвил с особым удовольствием и даже сам этому немного удивился:

– Нет, тетя Фима! Я на свекольник решительно не согласен! Предпочитаю мясо мраморного быка! Буду только его. И белого вина, пожалуйста. – Он на секунду замер в ожидании реакции.

Серафима Ферапонтовна все так же ходила по кухне, раскладывая продукты по шкафам и холодильникам.

– Чего сердится, не понимаю!.. не поймешь их: все такие буржуи стали, что прям, куда деваться!.. – Она досадливо махнула рукой и тут же начала думать о другом.

Она легко скользила взглядом по всему, что окружало ее, и ни на чем не останавливалась долго. Все было ей интересно, но с годами в душе разрослось пышно дерево безразличия, сквозь ветви которого солнце любопытства пробивалось уже еле-еле. Хотя, надо сказать, она считала себя по-прежнему любопытной, упорно не желая замечать изменения в себе. И так же по-прежнему рассказывала всем – и новым, и старым знакомым, приходившим в ее дом или оказывавшимся поблизости волей случая, – рассказывала о годах работы в Минатоме, о Чернобыльской катастрофе и о военной молодости, проведенной в Казахстане, куда ее с интернатом эвакуировали в первый год войны. Верила она или нет в то, что ее рассказ был интересен, – она бы и сама себе не ответила на этот вопрос. Она просто рассказывала, потому что тот, кто реже слышит мир, старается, чтобы мир, по крайней мере, слышал его.

Любимым ругательством Серафимы Ферапонтовны было «буржуй». Продавцы в магазине итальянской сантехники на первом этаже ее дома были «буржуи» – потому что торговали никому не нужными ваннами и унитазами, вместо картошки и морковки, столь необходимых в районе, лишенном оптового рынка. В Беляево его не было. «Буржуями» были богатые одноклассники ее внучки и их родители, избалованные лишней бумажной наличностью и преимуществами, которые она давала. Некий Павлик – он был хорошо известен Евграфу Соломоновичу по тещиным застольным рассказам – стал в их семье нарицательным обозначением для богатого и безалаберного ребенка. И все они над ним смеялись и не любили его, хотя этот Павлик в действительности был обычным мальчиком, несколько более сытым и довольным, чем остальные дети, но в остальном – ребенок, каких тысячи, обожавший футбол и мороженое. А еще Павлик мечтал стать художником. Но никто не знал об этом.

Евграф Соломонович бывал «буржуем» редко и всякий раз по одному и тому же поводу – по поводу еды. Никак не могла понять Серафима Ферапонтовна его сложную натуру, которая есть в присутствии чужих не могла, да и в присутствии своих могла есть не все. Серафима Ферапонтовна считала, что все приготовленное за день должно быть съедено до захода солнца. И поэтому нередко можно было увидеть ее, сидевшую у окна в полумраке кухни и доедавшую суп прямо из кастрюли. Единственное, в чем Декторы и Заборейко (у Серафимы Ферапонтовны была фельетонная фамилия) были единомышленниками, – это вопрос темноты. Ни те, ни другие не терпели яркого света и вечерами ходили впотьмах, натыкаясь на мебель и дверные косяки.

Годы голода не прошли для Серафимы Ферапонтовны бесследно: еда была ценностью, чтимой превыше всего. А самой большой ценностью был хлеб, который Серафима Ферапонтовна могла есть батонами. Особенно – луковый. И с изюмом. Часто рвала его прямо руками, отчего Евграфа Соломоновича передергивало страшно, и запихивала кусками в почти беззубый рот. Тем не менее ела она едва ли не аппетитнее всех обычно присутствовавших за столом. Потому что уважала то, что ела.

Евграфа Соломоновича Серафима Ферапонтовна тоже уважала. Раздражительность склонна была считать признаком творческой натуры, неотъемлемой ее частью. Тайна писания для нее так и оставалась тайной.

Серафима Ферапонтовна начала священнодействовать над кастрюлей, а Евграф Соломонович, побродив по коридору, удалился к себе в кабинет. Каково же было его удивление, когда в кабинете он застал Сашку. Сашка его не заметила и продолжала начатое задолго до его прихода: она стояла на табуретке и по одной вынимала из шкафа книги. Вынимала, читала написанное на переплете и бережно ставила обратно. Ни одной книги она не отложила, ни одна ей не приглянулась. Евграф Соломнович хотел было обнаружить свое присутствие, но подумал и решил помедлить. Он наблюдал.

Сашка вытянулась вверх всем своим тельцем – тоненькие ножки и сытенький животик – и ковырнула пальчиком очередной томик в темно-зеленом бархатном переплете, когда Евграф Соломонович вдруг подал голос:

– Хочешь взять почитать чего-нибудь, Саш?

От неожиданности девочка выронила книгу, и та, отскочив от табуретки, упала навзничь обложкой. «Винни Пух и все, все, все» – прочел Евграф Соломонович потускневшие от времени буквы. «Любимому сыну Евграфу от отца в день его семилетия».

Глава 5

Может быть, в молодости, минование которой Евграф Соломонович еще ощутил не вполне, он и мог вернуться домой в одиннадцать. Разумеется – вечера. Что ж, вполне можно поверить герою на слово. Однако Валя эту столь важную черту характера от отца не унаследовал определенно: он систематически возвращался за полночь и, казалось, взял это в привычку. Евграф Соломонович неизменно сторожил его во мраке прихожей. И сегодняшний вечер не был исключением. Сашка, молчаливо отужинавшая яичницей, устроилась пока в комнате Артема, то есть в гостиной, им временно обитаемой. Настя, особенно поздно пришедшая и уставшая, делала последние звонки по работе. Спать в принципе никто еще не собирался: ни Вали, ни Артема (а последнее было просто из ряда вон) дома еще не наблюдалось. Тяжесть в желудке Евграфа Соломоновича нарастала. К тому же за весь день он так и не притронулся к пьесе и теперь чувствовал себя неумытым. Писать для того, кто привык писать, – средство индивидуальной душевной гигиены.

Невозможность писать озлобляет.

Евграф Соломонович замер и прислушался: входную дверь открывали ключом. Приближение встречи с одним из сыновей – с каким именно? – вселило в Евграфа Соломоновича бодрость духа необычайную. Он весь превратился во внимание.

Последняя шестеренка в замке совершила свой оборот, и вперед затылком, почему-то разглядывая пыльные мыски собственных саламандровских ботинок, через порог в прихожую перешагнул Валя. В том, как он это сделал, Евграф Соломонович неизвестно почему углядел вызов. Ох, нехорошо – насмешливо – поблескивали Валины ввалившиеся от постоянного недосыпания глаза. Тем более нехорошо кривился в легкой усмешке его рот и тянул вверх одну из пушистых рыжих бакенбард. И уж совсем никуда не годились его шевелящиеся уши. Знал Евграф Соломонович, отлично знал привычку своих сыновей двигать ушами: сей жест означал задуманную, нарочно совершаемую дерзость. Тем охотнее совершаемую, чем очевиднее было следующее за ней наказание.

Валя два раза дернул левым ухом. Евграф Соломонович издал победный визг разведчика, застигшего противника врасплох.

– Ты где был? – Евграф Соломонович с разбега взял фамильную нотку.

Валя намеренно долго снимал с плеча портфель, ставил его на тумбочку, поправлял ручку. Начал было снимать куртку в том же вальсирующем темпе… но Евграф Соломонович такой наглости не перенес совсем.

– Ты где был, я спрашиваю?! А?!! – Получилось с каким-то комичным придыханием. Валя снова едва заметно дернул ухом. – Нет, вы посмотрите на него! Полюбуйтесь! Ночь на дворе, пьяных полно, а он шатается по Подмосковью, ищет приключений на свою голову! Не хватит тебе еще?! А?!!

– Чоботы-М это уже территория Москвы… – взвизгнул Валя, собираясь продолжить, но отец ему не дал:

– Территория Москвы!!. Вы только посмотрите на него! Посмотрите! – взывал Евграф Соломонович к гипотетическому зрителю. – Он все знает! А если тебя кто-нибудь изобьет и ограбит? Или убьет? Да, а ты думаешь, что у других убивают и тебя одного не тронут? Что ты вообще себе думаешь?

– Пап, все… ладно… – Валя сморщился и, отмахнувшись, хотел было пройти в комнату, но Евграф Соломонович заступил дорогу:

– Нет, ты как себя ведешь вообще?! Что это такое?!