Пьеса для пяти голосов - Виктор Иванович Калитвянский

полку с видеокассетами. Там есть кассета, которую я смотрю редко. Связываться с этой кассетой, знаете ли, себе дороже. Посмотришь – настроение падает, окружающие страдают, – например, любящие тебя ни в чем не повинные женщины.

Я достаю эту кассету очень редко. Когда предстоит что-нибудь особенное в моей жизни. Или когда мазохистское настроение. Похоже, сегодня такой день. И я, наконец, позволяю себе ясно сформулировать то, что так задело меня.

На совещание к мэру может прийти Саша. Ведь выборы мэра – это часть её прямых служебных обязанностей. И теперь может получиться так, что мы – я и Саша – станем часто видеться, так сказать, общаться на производстве.

Это хорошо или плохо? – спрашиваю я себя самого.

Не знаю, – отвечаю себе же.

То есть, если начистоту, мне хочется, чтоб мы встречались и общались. Собственно говоря, я очень хочу, чтоб мы виделись постоянно. И если сейчас она позовет меня, если ей понадобится моя помощь, я брошу всё, кроме сына, и помчусь стрелой…

Но в том-то и дело: у меня нет никакой уверенности, что ей хочется того же, что и мне. Я даже уверен в обратном.

То, что я сделал с нею, с нашими отношениями, – этого простить невозможно. Я это знаю и на прощение не надеюсь. Да и на что можно надеяться: Саша замужем, у неё ребенок, положение и всё такое прочее. У неё всё в порядке, зачем ей нужен нищий пожилой мужик, когда-то так больно ранивший её душу?

Итак, начинается мазохистская пятиминутка. Я иду на кухню, ставлю кофе, достаю кассету, сую в видик. Проматываю часть пленки – мои старые упражнения в монтаже и композиции под названием «Александрия» – этого я смотреть не буду, это мне сейчас не по силам.

Я отхлебываю кофе, закуриваю сигарету и начинаю смотреть. Я смотрю все видеоматериалы, которые проходили по нашему каналу с участием Саши.

Вот она, работая ещё в газете, ведет у нас обзор печати.

Вот она, ведущая, в передаче о самодеятельных городских театрах.

А вот знаменитый (в определенных кругах) прямой эфир: мэр против журналистки по квартирному вопросу.

Подоплека была такова: Саша добыла компромат – как мэр приватизировал громадную старую квартиру. Обычная метода: коммунальных жильцов расселили, а деньги на это, по официальной версии, дал мэр. Вспыхнул скандал. Мэр вызвал Сашу на поединок в прямом эфире. Я так волновался тогда, что ушел из студии, наблюдал сшибку по монитору из своего кабинетика. Попросту говоря, меня трясло, и я выпил полстакана водки. Дуэль завершилась благополучной ничьей: мэр доказал отсутствие злоупотреблений и свою финансовую чистоплотность, но и признал, что рядовому гражданину даже при наличии денег не удалось бы заполучить такую квартирку. Дескать, одна из немногих привилегий мэра.

После этой истории Саша сделалась пресс-секретарем, с тех пор регулярно появляется на экране, – все сюжеты у меня на видеокассетах, не упустил ни одного кадра.

Кассета кончается, я докуриваю последнюю сигарету, и одна мысль у меня в голове: какая это жуткая сила – красивая и умная женщина на экране телевизора.

… Миллион раз я прокручивал в голове тот наш последний разговор.

Всё обрушилось через месяц после того, как я смонтировал «Александрию». Саша уехала к родителям, её не было недели три. А тут какое-то случайное застолье, женщина, она прилипла ко мне, обвила меня, я пришел в себя только у неё в постели. По приезде Саши доброхоты ей всё доложили.

Она не звонила, я нашел её. Она не хотела говорить, я чуть не силой заставил её выслушать себя.

Я сказал ей, что она должна понять меня: я сам не знаю, как вышло, я не виноват, всё подстроили…

Я стоял перед ней, пытался шутить. Она подняла голову, под её странным взглядом я глупо улыбнулся. Саша побледнела, ударила по моей ладони, которую я держал на её локте. И всё – ушла не оглядываясь.

С тех пор я не имел с ней личных, частных разговоров.

Я дулся, обижался, потом злился, говорил себе, что она пожалеет. Нашлись тут же врачевательницы-обожательницы. Вскоре она вышла замуж.

Спустя некоторое время мне стал постоянно припоминаться этот её взгляд на прощанье. Так вот живешь-живешь, потом на секунду остановишься – и вдруг её глаза и этот взгляд… Странное дело, почему-то понимаешь главные вещи до конца, до донышка только тогда, когда уже поздно.

Может быть, только через год я понял, чего она ждала-ожидала. Что я спутался с другой бабой – того было не поправить, но Саша, наверное, ждала чего-то такого, что позволит забыть. Надеялась что-то увидеть во мне, чтоб поверить и забыть.

А что она увидела? Мою глупую ухмылку…

Теперь-то я знаю, что следовало мне сделать, – как говорится, перед богом и людьми.

Я так ясно вижу эти сцены, словно сам снял их своей камерой.

…вот я вхожу в редакцию. Саша стоит спиной, она ещё не видит меня. Дамочки-журналисточки умолкают, и Саша оборачивается.

Я подхожу ней, становлюсь перед ней на колени, говорю, глядя ей в глаза: «Прости меня».

Саша смотрит на меня, подбородок у неё дрожит. Потом она бьёт меня изо всех сил по морде, наотмашь бьёт, и убегает. Я поднимаюсь с колен, кланяюсь остолбенелым дамочкам, выхожу вон.

Саша быстрым шагом удаляется по улице, почти бежит. Я вижу её спину, вижу, как она по своей привычке чуть забирает вправо при ходьбе. Я иду за ней, не отстаю, до самого дома, до самого подъезда.

А потом – потом я каждый день встречаю Сашу вечером, возле дома. Там есть такая лавочка, немного в стороне, так что всё хорошо видно. И тому, кто возвращается, и тому, кто ждет.

И вот я встречаю её день, другой, третий, десятый, двадцатый…

А потом… потом она прощает меня, мы женимся, у нас рождаются дети, мальчик и девочка, и мы живем долго и счастливо.

…Я перевожу дух и говорю себе, что нужно готовиться к совещанию у мэра.

Надо бы одеться поприличней. У Саши муж бизнесмен, они могут себе позволить изыск в одежде.

Что касается меня – то не до изысков мне. По правде говоря, у меня даже нет приличного костюма. Слава богу, характер моей работы допускает джинсовый стиль в одежде. В общем, я собираю всё самое лучшее, но, когда заглядываю в зеркало, настроение падает.

Проклятые деньги.

Когда я в очередной раз приношу деньги своей бывшей жене, она облегченно вздыхает. Это её облегчение относится вовсе не к тому, что я, лично, могу не принести алименты. Не в этом дело. Просто когда у всех проблемы с деньгами, так и ждешь, что и этот источник-ручеек оборвется, высохнет.

Унизительно.

Вот я, сорокалетний мужик, живу в однокомнатной хрущобе, таскаю камеру на плече, пешком, в лучшем случае – на своей потрепанной «копейке».