Пьеса для пяти голосов - Виктор Иванович Калитвянский

– Так ты, – говорит она, – думаешь, что я смогу… Что я это сделаю?

Она спрашивает с таким непонятным для меня чувством, что у меня промелькивает мысль: с чего ты, собственно, взял, что твой бред может её задеть, зажечь? Вон у неё мэрская выборная компания, сын, муж, и вообще пять лет прошло, а ты всё таким же дураком остался…

– Извини, – бормочу я, отвернувшись, – я просто думал… конечно, для тебя это всё…

– Спасибо за доверие, – говорит она тихо, – я попробую…

И тут словно изменяется что-то в воздухе. Саша начинает рассказывать мне о сыне, о работе, о своих маленьких и не очень проблемах пресс-секретаря. Я тоже разбалтываюсь, выкладываю ей все секреты про телекомпанию, всю внутреннюю подноготную. Она смеётся над моей простотой, мы вместе смеёмся, я смотрю на Сашу с восторгом: как же легко с нею, как хорошо!..

– А у тебя не видно следов женщины, – вдруг замечает Саша каким-то чужим голосом.

Я отвожу глаза. Молчание. Минута, другая. Я встаю, ставлю кассету с «Александрией». Саша не удивляется, смотрит до конца без единого слова. Снова молчим. И тут я слышу какие-то непонятные звуки. Я сижу истуканом и гляжу на неё – как она плачет. Потом подхожу, опускаюсь на колени, отнимаю её руки от мокрого лица.

Ладошки маленькие, теплые, дрожат.

Саша смотрит на меня сверху, слезинки скользят по её щекам.

Знаете ли вы, что это такое, когда женщина оглаживает тебя, мужика, вот так по лицу – и так вот смотрит?

Конечно, я не заставил её ждать ни секундочки.

Я схватил её всю, я завернулся в неё, я растворился в ней…

Я ничего не помню.

Когда я прихожу в себя, слышу: кто-то хлюпает носом. У кого-то и глаза красные, и губы детские, опухшие.

– Что с тобой? – целую я мокрую сладкую щёку.

Саша качает головой, шмыгает носом и шепчет:

– Я грешная женщина… Я бы не должна плакать. Но я плачу…

Она порывисто прижимается ко мне, я чувствую её всю, от мокрых глаз до живота и коленей.

Она так жмется ко мне, словно просит прощения за пять лет, проведенных порознь, за другую жизнь, за любимого ребенка, рожденного от другого мужчины, – за всё, что сбылось, да не так.

Тебе не за что просить прощения, – говорю, то есть думаю я.

Потому что, если я попытаюсь что-то сказать, голос выдаст меня.

– Что? – Саша приподнимает голову. Глаза её, чистые и влажные, смотрят прямо в душу – они тревожатся за меня, эти глаза.

Ничего, ничего, – я молча прижимаю её голову к своему плечу. Пока на меня смотреть не надо. Вот сейчас у меня пройдет какая-то непонятная спазма, тогда – другое дело.

Ничего, молча говорю я. Всё будет хорошо, всё должно быть хорошо.

Что бы ни случилось дальше в нашей жизни, но у нас был, у нас есть тот день в июле, когда Саша, подбоченясь, стояла на пустом постаменте, а я видел её сквозь объектив, – очаровательную и счастливую.

Может быть, всё будет хорошо?..

ГОЛОС ЧЕТВЕРТЫЙ. МЭР

Итак, пятницa, вечер.

Бьют башенные часы на площади.

Восемнадцать тридцать.

В мэрии тишина.

В свое время я уничтожил в исполкоме советский порядок, по которому чиновник, дорожащий своим креслом, отбывал сверх рабочего дня хотя бы полчаса.

Так было заведено на производстве, а производство и советская власть – синонимы, близнецы-братья. Производить всегда, производить везде, до дней последних… и так далее. Вот лозунг наш… и так далее.

Вот и допроизводились. Настал день, когда от нашего замечательного производства остались рожки да ножки. И я не слишком о том печалуюсь. Потому что умерло то, что было хило, так сказать, нежизнеспособно. Рынок выбраковал. Такой у нас нынче лозунг.

Так вот, на советском заводе или в каком-нибудь КБ тому, кто рассчитывал на карьеру, уходить с работы вовремя – дурной тон. Не то, чтобы первый отдел брал на карандаш, – но традиция такая, атмосфера такая – так было.

А теперь – нет особой нужды без толку просиживать штаны в исполкомовских кабинетах, тем более – за ту смешную зарплату, которую мы способны платить. И как только я дал понять, что никто не выиграет от показного рвения, кабинеты стали пустеть через минуту после того, как пробьют часы на площади.

Вот и сидит мэр в пустой мэрии в одиночестве.

Только я об этом подумал, как в приемной – шаги, женские.

Последний пункт моего пятничного распорядка.

Сейчас откроется дверь и войдет пресс-секретарь.

Вошла.

Села напротив, разложила бумаги. Открыла рот, сказала “Э-э”, оттопырила губку и посмотрела на меня.

Начали.

Пресс-релиз о передаче социальных объектов на баланс муниципалитета.

Взглянул, поставил автограф – согласовано.

Дальше.

Как будем реагировать на заявление группы левых депутатов горсовета о, якобы, высоких зарплатах чиновников мэрии?

Как?

– Да никак, – говорю я.

Морщит лобик, чиркает у себя в блокноте.

Я подавляю вздох.

Ничего не могу с собой поделать – раздражает меня эта девица.

Я сознаю, что она ничем не хуже других. Может быть, и лучше. Кроме того, она дочь моего друга, полковника очень секретной службы, – он один из тех немногих людей, которым я полностью доверяю. То есть полностью доверяю то, что им положено знать.

Нет, она не хуже других и пытается добросовестно делать свое дело.

Да, надо признаться, чего уж там: дочка полковника раздражает меня потому, что сидит здесь напротив меня – занимая чужое место.

Здесь должна сидеть – Александра Петровна.

Александра.

Саша.

Сашенька.

Если бы сейчас, здесь, возле меня, лицо в лицо, сидела Саша, – вся эта пресс-секретарская тягомотина звучала бы волшебной музыкой. А какая-нибудь совершеннейшая ерунда, например, обсуждение моей речи на каком-нибудь собрании – в устах Александры превратилось бы в откровение. Я с наслаждением слушал бы её голос, просто впитывал бы её гортанные, волнующие модуляции, не задумываясь о смысле и деталях.

Ведь если правду сказать, я и создал-то эту должность, пресс-секретарскую, специально для неё, для Саши, для Александры Петровны. Все вокруг меня качали головами, сомневались – дескать, забронзовел градоначальник, с области берёт пример, не иначе как в губернаторы намылился…

Невдомек им было, что дело-то простое, – женщина. Влюбился мэр, втрескался.

Всё началось на прямом эфире по моему «квартирному вопросу».

Я пришел на студию с намерением поставить на место, растереть эту наглую девку в порошок. Мы сидели по разные стороны от микрофона, Саша задавала свои дерзкие вопросы, а я тогда впервые почувствовал свет, который исходил от неё.

Я покинул телестудию в каком-то смятении. Подумать только, мы сидели друг от друга в трех метрах, а я ощущал свет, тепло, какие-то невиданные флюиды, они заставляли меня даже принюхиваться, – я не мог понять, что происходит. Может, думал, какие-нибудь духи особенные?

Итак, в моём городе жила женщина, обладавшая даром согревать меня даже на расстоянии. Она ходила по тем же улицам, что и я, но её чудным даром пользовались другие.

Это было неправильно.

Через