Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

V

Верстах в сорока от Смоленска, вверх по Днепру, на высокой крутой горе, стоял огромный каменный дом, обнесенный густым садом, многоводными прудами и золочеными беседками. Верхнее жилье сего дома, с зеленою кровлею и стекольчатой обсерваторией, видны были издалече; только от севера, со стороны Дорогобужа, дремучий сосновый лес, дотоле богатый медведями, прилегая к самому зверинцу и владея всеми идущими мимо дорогами, закрывал его от глаз путешественников. Этот дом, построенный лет за пятьдесят пред сим, принадлежал богатому помещику Ивану Гавриловичу Богуславу.

Помещик Богуслав, шестидесятипятилетний старик, страдал уже шестой год подагрой, почти не пускавшей его с кровати пешком далее кресел; однако же летом 1812 года ему несколько посчастливило; он мог прохаживаться по саду, нога за ногу, и иногда добродил даже до фермы, в полуверсте бывшей, чтоб там позавтракать. Низенькая, спокойная линейка отвозила его назад, а два человека подымали почти на руках на крыльцо, хоть очень невысокое, но крутое, по старине, а Богуслав переделать его никак не соглашался, потому что составленная управителем его на это исправление смета восходила до семидесяти рублей. «Поди, — сказал он ему, посмотрев с видимою досадою на итог, — и если подымешь на дороге, не на моей земле, семьдесят рублей, то переделывай крыльцо». Итак, оно оставалось непеределанным. Управитель говорил однажды своему свояку, служившему у Богуслава камердинером: «Скупее нашего барина и свет не производил». — «Это нам не вредит, Петрович, — отвечал последний, — на то бог дал разум, чтобы и хитрого перехитрить. Молодой барин уж совсем не скуп: изволишь видеть, как он транжирит денежками при нынешней переделке дома, а дела наши пойдут далеко хуже, как пошлет бог за душой старика. Но я уповаю крепко, что этого не будет скоро. Наш больной совсем не так хил, как притворяется; это одна уловка, чтоб сына удержать от службы. Посмотрел бы ты, как он с ним морщится и стонет, а при мне и при тебе ни разу не охнет». — «Ты смотри, не проболтайся об этом, Илья, — сказал благоразумный управитель, — не попадись в ополчение, о котором поговаривают».

Упоминаемый слугами молодой барин был единственный сын Богуслава; подержав в гвардии до ротмистрского чина, он принудил его оставить службу тем, что отказался решительно от всякого пособия. Двадцатисемилетний полковник в отставке, с прекрасной наружностью и несметным богатством, был, по его словам, nec plus ultra[11] для провинциальных барышень, и он затеял замысловатый план: женить его на дочери своего соседа, Озерского, девушке уже пожилой, но к которой в приданое поступали две суконные фабрики и стеклянный завод, приносившие до ста тысяч рублей годового дохода.

Деспотический нрав старика держал сына в таком повиновении, что сей последний не смел объявить своей воли, которая не соответствовала бы желанию отца. Сватовство шло своим порядком, несмотря на подагру, и дело подвигалось к желаемому концу.

В последних числах июня месяца Богуслав объявил сыну, что намерен дать бал, на котором решительно приступит к делу. «Я вижу, друг мой, — сказал он, что Людмиле Поликарповне ты не противен, поверь моей опытности, что это правда. Я переговорю с отцом ее насчет приданого, и если старик не заупрямится наделить дочь приличным образом, то мы вслед за балом разыграем и свадебку».

20 июля, ввечеру, дом Богуслава, издали сияющий бесчисленными огнями, и живописно освещенный на необъятное пространство сад возвестили окрестным жителям, на расстоянии двадцати верст, что блистательный пир, давно поджидаемый, наконец празднуется. Огромный двор установлен был экипажами, бесчисленное множество гостей отсвечивалось по бесконечным аллеям сада и вкруг большого пруда в английском саду[12], перед которым приготовлен был фейерверк. Погода благоприятствовала общему удовольствию; ни один листок не колыхался на дереве, ни одного облака не было на горизонте. Бальзамическое благоухание сада, хотя задушалось, в местах более освещенных, запахом нефти от шкаликов и плошек, но этот запах, при величественном зрелище освещенного леса, наполненного бальными костюмами дам, оживленного музыкою и общею веселостию, не возбуждал негодования.

Около 10-ти часов левый берег пруда начал очищаться от многолюдства, и вдруг живописная пестрота дамских нарядов заменила черневшуюся вдоль оного толпу. Говорливо и весело отзывался в ночном безмолвии неосвещенный берег; резвый крик и смех отражался громко по воде; слуги засуетились; несколько факелов пробежало стороной, между деревьями; толпы зрителей становились гуще; любопытные сдвигались к стороне дам, смекая, что лучший вид фейерверка, без сомнения, оттуда, и наконец мало-помалу водворилась тишина. Торжественное ожидание, сладкое предвкушение удовольствия заступило место шумной веселости.

Слуга в выложенной гербовыми нашивками ливрее поднес тлеющий фитиль хозяину, сидевшему, по слабости ног, в креслах; и сей последний предложил его даме, бывшей подле: «Людмила Поликарповна! — раздался голос его по берегу. — Вам принадлежит порадовать нас праздником; извольте зажечь ниточку, которой конец привязан вот к этому столбику. Не бойтесь, обжечься нельзя; не снимайте перчаточки вашей; смелее». — «Не выстрелит ли что у меня в руке?» — послышался голос дамы. «Нет, — отвечал хозяин, — смелей, вот так, вот так!»

Загоревшийся штапин[13] засинелся; громкое «ах!» раздалось в кругу дам, и вместе с этим огненный голубь полетел через пруд и исчез в пламени, мгновенно объявшем навстречу ему целый противуположный берег и зеркальную поверхность пруда. Храм, возвышающийся над всем садом, заблистал перед глазами зрителей; пламенные фонтаны кинулись в воздух, и вдруг зашипел и загорелся с грохотом под небесами бесконечный рой ракет. Рукоплескания и крики раздались по берегу; воздушная пальба не умолкала; небо горело, воздух, не освежаемый ветром, начинал густеть серным дымом, которым, и после ракет, долго еще отзывалось на большое пространство.

Между тем и вдоль пруда и по всему саду движение возобновилось; многими партиями рассеялись гости по близлежащим дорожкам; берега пруда почти очистились от несметного числа зрителей, любопытно стремившихся высмотреть до открытия бала особенные достопримечательности сада, богато и разновидно иллюминованного. Великолепный фасад огненного храма и против его, на возвышении, приветно сияющий огнями и бронзами бельэтаж помещичьего дома, мрачность бесконечного сада, оспариваемая усилиями искусства и роскоши; и торжественные лица встречающихся — все это, взятое вместе, уподобляло жилище Ивана Гавриловича Богуслава какому-то очарованному замку волшебника.

Наконец, раздававшаяся в доме музыка напомнила об удовольствиях предстоящего бала. Опять оживились шумом и движением берега пруда, и вдоль от него, по широкой аллее, потянулись многолюдные группы к террасе дома, и скоро огромные залы Богуслава наполнились веселыми гостями.

Первая зала от входа с террасы была самая пространная; она освещалась хрустальной люстрой, в которой горело до пятидесяти свечей; бесчисленные вазы цветов изливали свежесть и аромат; на левой стене видны были хоры с золочеными перилами, из-за которых мелькали головы музыкантов; богатое убранство соответствовало высоте и обширности залы, и чистый, как зеркало, паркет блестел под ногами. Дамы остановились здесь, потому что хотя и издали, но прямо против окон виден был горящий храм и лучшая часть освещения. Старый Богуслав, празднично разряженный и распудренный, усажен был к правой стене; его окружили многие женские костюмы, и он торжественно выслушивал похвалы прекрасному его фейерверку, его саду, его дому и его изящному вкусу. По правую его руку сидел седой лысый старичок, с ласковой миной и неподвижною улыбкою, в гродетуровом[14] кафтане оливкового цвета, палевом исподнем платье, полосатых чулках и башмаках с стразовыми пряжками: это был Поликарп Онуфриевич Озерский, отец Людмилы Поликарповны, самый почетный и любезный гость, как заметить было можно из особенного внимания к нему хозяина. По левую руку Богуслав посадил свою будущую невестку.

Людмила Поликарповна была высокого роста, плотная брюнетка, с маленькими глазками, огромным носом, тоненькими бесцветными губами, вооруженными праздничной улыбкой; она сидела прямо, положив оба локтя на ручки кресел и выставя вперед маленькую ножку; в ее положении было много свободы, и даже грациозного; одета была она со вкусом и с большою роскошью; богатые брильянты сияли на шее и в ушах, и последние были в беспрестанной игре, потому что Людмила Поликарповна имела подмеченную ею в зеркало любезную манеру ежеминутно и бегло шевелить головой, то с важностию поглядывая на проходящих по зале дам, то кидая взгляд на выставленную вперед ножку, которой играла по паркету. В заключение нужно бы присовокупить что-нибудь о ее летах; но эту статью трудно определить с достоверностию: показания о дамских годах вообще не заслуживают вероятия по необыкновенным разноречиям.