Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Искали курай под снегом, разводили костры, грелись, подкрепляясь размоченными в кипятке сухарями (Суперека предусмотрительно насушил). А вставали с огромным трудом.
Вечером в степи натолкнулись на стог сена.
— А вы, как гов-ворится, боялись, не будем ночевать в хате, — пошутил дядька Илько, прижимая к себе Андрея и Петра, покачивавшихся от усталости. — Здесь будет вам и мягко, и тепло, как у бога за пазухой.
После долгой, тяжелой дороги стог и в самом деле показался им удобным и уютным. Андрею приснилось, будто он идет зеленым лугом, на котором пасется красивый вороной конь. День солнечный, теплый, пахнет луговой мятой, чебрецом, Андрею хорошо, он подходит к коню, собирается схватить его за гриву, а тот вытягивает длинную шею и плавно взлетает. Андрей тоже легко отрывается от земли и следом за конем парит над лугом так, что даже сердце замирает от приятного, волнующего ощущения полета. Внизу посверкивает речка, и Андрей внезапно вспоминает, что его ведь послали вспугивать рыбу, загонять ее в невод. Он спускается на песчаный берег, и вдруг неожиданно перед глазами появляется Трофим Глоба в длиннополом овечьем кожухе. Он широко расставляет руки, будто хочет перекрыть ими речку, и кричит: «Не смей зариться на чужое! Это моя рыба, слышишь! Прочь! Изувечу!» Андрей пытается убежать, а ноги подкашиваются, становятся тяжелыми, как двухпудовые гири. Он слышит уже, как близко сопит преследователь, как острые ногти Трофима впиваются сквозь тоненькую сорочку в его спину. Из последних сил порывается вперед и, дернувшись во сне, просыпается.
Некоторое время он лежал неподвижно, приходя в себя, вспоминал, где он. Сон медленно уплывал из головы. Рядом сопел Петро. Мелкие ости и пересохшие стебельки сена попадали за воротник и кололи тело. Дядьки Илька, спавшего слева, уже не было. Андрей осторожно, чтобы не разбудить товарища, выбрался из копны и... не узнал вчерашней степи. Все пространство до самого горизонта было покрыто белой попоной снега, который обильно выпал ночью. Неглубокие овраги и ложбины замело, и степь выровнялась, стала шире. Только на востоке, где сквозь косматые снежные тучи уже пробивался розовый рассвет, казацкой стражей темнела куча деревьев.
Их стог превратился в большой сугроб с острыми застругами. Лишь с подветренной стороны, где с вечера были прорыты лазы для ночевки, лежали кучки свеженадерганного сена. Чуточку в стороне над одной из них склонил мохнатую голову, припорошенную изморозью, невысокий конь под седлом. Его хозяин, худощавый мужчина лет сорока в облезлом заячьем малахае и с ружьем за плечами, держа в правой руке уздечку (вместо левой болтался пустой рукав), вполголоса разговаривал о чем-то с Суперекой.
— А вот и мой казак, — сказал дядька Илько, увидев Андрея возле стога. — Вишь, как тебя украсило в нашей хате.
Незнакомый окинул быстрым, живым взглядом крепко сбитую фигуру хлопца, и на его худое, обветренное до черноты лицо словно бы упал солнечный луч. Даже в глазах сверкнуло от этого загадочного света.
— Тебя Андреем зовут? — спросил, уже, наверное, кое-что зная от Супереки о хлопцах. — А я Назар. Паливода. Хотя воды и не поджигал. Степь — приходилось. Да и то лишь ту, что под басурманами была. А воду — боже упаси.
Его открытое лицо, негромкий, спокойный голос и полушутливая исповедь как-то незаметно развеяли скованность, неуверенность Андреевой души. Он почувствовал себя так, будто встретил знакомого человека, которого давно не видел. А Назар продолжал:
— Вот собрался на охоту. В аккурат снег выпал. Следы видны, смотришь, и подстрелю косого. Кирилл пошел в засаду, на лису. А я, признаться, люблю преследование. Не могу изнывать в логове. Он передернул плечами, будто там что-то мешало ему. — Скачу возле стога, вижу: сенцо надергано. Эге, думаю, здесь уже кто-то побывал, а может, и сейчас есть, так как же можно проехать мимо живой души? А их аж трое... О, уже, кажется, и святой Петро выходит. Угадал? — спросил он, увидев еще одного хлопца, который тоже проснулся, разбуженный голосами. — Ну, как там, в раю? Благодать?
Петро встал на ноги и спросонок лишь хлопал большими девичьими глазами.
— Так мы, как гов-ворится, того, поживем у тебя малость? — включился в беседу Суперека, продолжая, видно, начатый перед тем разговор.
Назар внимательно посмотрел на него.
— Э-э, брат, — сказал с ударением, — вижу, испортила тебя работа по найму. Не «у меня», а вместе. Ты, я, Кирилл, твои казаки. Сообща жить будем, — стиснул он пальцы руки в кулак. — Понял? Места всем хватит.
Назарова землянка — в полутора верстах отсюда на южном склоне холма. Почти половину жилища занимала мечеть — приземистая печь, сложенная из природного камня. Еще одна печь — летняя времянка с вделанным котлом для варева, стояла на дворе под открытым небом, заметенная снегом. Внутренний же очаг еще держал в себе тепло, и Андрей с Петром, прижавшись к его камням, отогревались после странствий по холоду.
Завтракали теплыми, с пода печи, ржаными коржами — загребами (потому что они сырыми загребались в теплящиеся угли) и соленым сугачьим мясом — недавней охотничьей добычей Паливоды. Потом хозяин, посасывая короткую глиняную трубку, вспомнил, как в такую же пору столкнулся когда-то их небольшой отряд в степи с крымчаками. Пришельцы рыскали по казацким хуторам за Днепром и уже возвращались с добычей к своему каймакану[15] в Перекоп. Пришлось проучить их.
— Дрались они на быстроногих мохнатых лошадках отчаянно, — признался Назар. — Да и мы разгорячились, теснили их к крутому яру, в глубокий снег. В той горячке и не заметили, как сбоку подкрались пять или шесть всадников с ятаганами. Ударили внезапно. Помню, одного я все-таки повалил в снег, а другой — плечистый, рыжебородый — будто из-под земли вырос. Рубанул наискось. Хорошо, что я руку подставил, — взмахнул Назар пустым рукавом, — а то и вовсе бы богу душу отдал.
Слушая неторопливый рассказ этого внешне спокойного, приветливого человека, Андрей словно бы снова увидел волнистый степной простор с заснеженными буераками, представил, как гарцуют, поднимая снежную пыль, казацкие и татарские кони, как посверкивают кривые ятаганы и вырываются сизые дымки из ружей. Представлялось это настолько ясно и зримо, что, когда со скрипом раскрылась дверь в землянку и на пороге выросла фигура бородатого человека, что-то державшего
