Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные. - Константин Радов

Может показаться странным, но я совершенно не могу припомнить, чтобы профессор когда-либо давал мне уроки механики, фортификации или пиротехники, составлявших его главное занятие в этот период жизни. Считал ли он преждевременным изучение их юношей, не освоившим сначала более элементарных знаний, или у него были иные соображения — мне неизвестно, однако все мои познания в этих науках были приобретены между делом. Способный мальчик схватывал всё на лету и учился "из-за плеча мастера", как говорят голландские ремесленники. Возможно, эта сугубо эмпирическая метода обучения послужила причиной неизменной преференции, которую я на протяжении всей жизни отдавал практическому изобретению вещей перед философским изучением натуры.

Надо сказать, что я не был единственным учеником или помощником синьора Витторио. Время от времени появлялись и исчезали другие ассистенты, более взрослые и подходящие по возрасту для занятий воинственными науками, превращающими знание в силу столь грубым и непосредственным образом, что сэр Фрэнсис Бэкон, наверно, поморщился бы от такой профанации своего замечательного афоризма. Однако профессору непросто было угодить, он легко раздражался при малейших признаках лени или тупости (подозреваю, это принесло ему больше неприятностей, нежели все гонители вольнодумства, вместе взятые), и ученики у него не задерживались. После того, как некий студент, опрометчиво допущенный в его библиотеку, продал задешево несколько редчайших книг и потратил деньги в припортовом веселом квартале, я увидел, каков мой учитель в настоящем гневе. Только то, что краденые раритеты удалось выкупить обратно, спасло шалопая от галер. Эта история окончательно испортила мнение синьора Витторио о молодых соотечественниках, коих он и ранее аттестовал как людей без чести, утверждая, что из-за них несчастная Италия не сможет иметь достойного будущего. Первый раз я увидел, что мое варварское происхождение можно считать преимуществом!

Так шел год за годом, и я был бы совершенно доволен своей судьбой, если бы тетушка, которой я отдавал все заработанные у профессора деньги, была довольна получаемой суммой. Мысль о том, что она, возможно, продешевила, посещала ее с завидной регулярностью, а скорее, вовсе не покидала. С назойливостью кровососущих насекомых моя дорогая родственница снова и снова под разными предлогами, или вовсе без оных, возвращалась к одной и той же идее: потребовать у богатого скупердяя-ученого прибавки жалованья. Я молчал и терпел, как Муций Сцевола. Спорить с Джулианой вышло бы себе дороже, а уступить ей хоть единожды было самым худшим решением. Зная тетушку, я мог заранее предсказать, что, вдохновленная успехом, она утроила бы усилия и продолжила возвышать свои требования и добиваться новых уступок, совершенно не заботясь, как я при этом буду выглядеть в глазах наставника. Ясно представляя сию перспективу и не желая быть причисленным к категории бесчестных молодых людей, я с фанатической твердостью держался первоначальных условий договора, хотя профессор, вероятно, согласился бы повысить мою плату, если бы услышал такую просьбу.

Забегая вперед, не могу пропустить забавное соответствие, подмеченное мной через несколько лет после сего, когда вашему покорному слуге довелось узнать, какие чувства испытывает человек под обстрелом на поле брани. Ощущения настолько напомнили мне завтрак у тетушки за семейным столом, а усилие воли, требуемое для сохранения хладнокровия, оказалось настолько знакомо, что я сразу почувствовал себя как дома. Раздражительность Джулианы вспыхивала дымным пороховым огнем и выстреливала в меня ругательствами, однообразными как чугунные ядра, величая племянника то русским ублюдком и поросенком, то русским поросенком и просто ублюдком — тетушка не блистала богатством фантазии, зато голос у нее был на редкость пронзительный, доводящий ее суждения сразу до всего квартала, а может и за пределами его. Это, несомненно, с ее языка подхватили те же самые слова дети голодранцев с соседней улицы, изводившие меня тупыми дразнилками, когда случалось встретиться на улице с их грязной шайкой.

В ту пору я имел странную привычку классифицировать встречных людей: обладатели классических черт и благородных манер зачислялись в потомки римлян, достойные люди более простого облика записывались в кельты, христиане с выраженными семитскими чертами относились мною к сирийцам или карфагенянам и так далее. С этой точки зрения рыжие и лохматые дикари из враждебного квартала могли быть разве что потомками готов или вандалов, самое большее — лангобардов. Всего лишь годом раньше их было не видно и не слышно, потому что в нашем квартале верховодили несколько ребят с крепкими кулаками, всегда готовых показать чужакам, кто тут хозяин. Не будучи им равным по силе и возрасту, я тем не менее пользовался у них уважением как рассказчик и знаток, которому всегда можно задать вопрос о вещах, выходящих за рамки обыкновенного. Да и вообще своих мы в обиду не давали, независимо от авторитета в компании, пока события не повернулись неблагоприятно для нас. Кто-то был отдан в подмастерья, чья-то семья перебралась в другой район, а сразу двое — Сильвио и косой Петруччио — отправились "обнимать весло" за поножовщину с голландскими матросами. Как всегда в военное время, республика отчаянно нуждалась в гребцах, и патриотичные судьи приговаривали к галерам без снисхождения к возрасту.

Вот так и получилось, что наш квартал лишился в одночасье всех серьезных бойцов, а тихие прежде соседи сразу осмелели. Они осмелели вдвойне, когда в окрестностях стал появляться прославленный силач и забияка Маурисио (по уличному прозвищу — Мавр) с явной претензией сделаться их вожаком. Этот оболтус был только годом или двумя меня старше и ненамного выше ростом, зато, наверно, вдвое шире в плечах. Торс, достойный античного атлета, тяжелые кулаки и полное отсутствие совести обещали большое будущее этому юноше. Меня же, даже когда я повзрослел и окреп, можно было назвать скорее жилистым, нежели мускулистым. Соотношение сил складывалось явно не в мою пользу, тем более что малодушные либо исчезли с улицы, либо предпочли пойти в прихлебатели к Мавру, в дружбе со мной остался один только сын часовщика Никколо.

Мавр обозначил свои притязания очень просто. Его компания однажды отловила нас с Никколо на улице, слегка поколотила для устрашения (сам вожак не удостоил, зато шантрапа, крутившаяся возле него, как шакалы вокруг льва, вовсю изображала героев) и потребовала дань. На мои возражения, что денег для них взять негде, Мавр бросил:

— Мне плевать, где ты возьмешь. У тебя хозяин богатый. А не принесешь — потом не обижайся.