Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные. - Константин Радов

— Вот и прекрасно. Я завтра зайду за тобой.

Так была решена моя судьба, хотя я еще не знал, что состоялась главная встреча в моей жизни. С тех пор, как поток подарков, сыпавшихся на «чудо-ребенка», начал иссякать, тетушка не раз заговаривала, что хорошо бы меня отдать какому-нибудь ремесленнику на обучение или хоть в услужение, из пищи. Однако исполнить это было не так просто: в голодное военное время никому не нужен лишний рот. Мы жили в Каннареджо, на северной окраине Венеции, в стороне от красот и богатств этого великолепнейшего города, и обитатели нашего квартала находились на грани бедности во всех смыслах: большинство их едва сводило концы с концами, а буквально через улицу жилища людей небогатых, но имеющих свое ремесло и постоянный доход, сменялись лачугами голытьбы, перебивавшейся случайными заработками в порту или на чистке каналов. Это было постоянное напоминание о том, что нас ждет, если ослабить усилия в каждодневной борьбе за деньги. Если бы случай повернулся иначе, я мог бы сделаться, например, каменщиком или сапожником и прожить долгую размеренную жизнь, почти не покидая своего квартала. Или все же не мог, и беспокойный характер неминуемо увлек бы меня на путь приключений? Скорее последнее, но в любом случае никакой другой вариант не был бы столь удачным, как знакомство с профессором Витторио Читтано. Я еще не знал, что впоследствии сделаю эту фамилию своей, даже с первого раза недопонял и спросил, разве бывают деревенские профессора (citta означает «город», много лет спустя я безуспешно наводил справки, не было ли итальянцев в Восточной Сибири). Синьор Витторио не обиделся, а объяснил, что его дальний предок получил эту фамилию, перебравшись на жительство в деревню из Рима. Он вообще любил и умел объяснять, это вошло у него в привычку после многих лет преподавания в Болонском университете. Единственное исключение — профессор никогда не объяснял, кто или что изгнало его оттуда и заставило искать пристанища в Венеции, самом вольнодумном из итальянских государств, а потом и вовсе покинуть Италию.

У него не было ни детей, ни жены, ни каких-либо сердечных привязанностей, он не поддерживал связей с родственниками, зато состоял в переписке с множеством ученых людей из разных стран Европы. Он никогда не вел разговоров на религиозные темы (наша первая встреча оказалась поразительным исключением), хотя, как однажды обмолвился, в юности учился в иезуитской школе и всерьез готовился в монахи. Можно было лишь догадываться, какой жизненный путь увел его от теологии к химии, механике и инженерному искусству. В упомянутых науках он достиг величайшего совершенства, особенно же — в той части химии, которая касается пороха и других огненных составов. Я не могу назвать людей, ныне живущих или прежних, кои могли бы сравниться с ним в знании всех тонкостей приготовления и очистки ингредиентов разнообразных горючих субстанций. Его умение устраивать необыкновенные фейерверки с разноцветными огнями было просто беспрецедентно и нередко доставляло солидный дополнительный заработок, в прибавку к оплате за службу в венецианском Арсенале.

Тем не менее, мой учитель не был богат, по крайней мере в том смысле, что обыкновенно вкладывают в понятие богатства почтенные горожане. По натуре он скорее был мот, нежели стяжатель, но единственной роскошью, доступной его пониманию и побуждающей тратить сразу все деньги по мере их получения, служили книги и научные приборы. Я помню, какое потрясение испытал, впервые перешагнув порог обширной залы, служившей лабораторией и библиотекой в его жилище.

Перед тем мы долго петляли узкими и кривыми переулками где-то поблизости от корабельной верфи, и я почувствовал себя обманутым, когда профессор постучал в дверь ничем не примечательного и довольно облезлого дома — в моем представлении, столь выдающийся ученый муж должен был квартировать если не на площади Сан-Марко, то в ближайшем соседстве от нее. Впустившая нас уродливая и рябая служанка, приходившая каждый день из бедняцкого квартала, чтобы мыть полы, стирать и готовить, еще усугубила мрачное впечатление, равно как и ветхая разнокалиберная мебель в первой, проходной комнате, служившей одновременно прихожей, гостиной и столовой. Но как только синьор Витторио собственным ключом открыл другую, большую комнату, куда не было доступа прислуге — я застыл на пороге с разинутым ртом. Профессор, довольный, любезно пригласил меня проходить дальше (видимо, я вел себя так, как следовало), и я вошел, озираясь на все стороны, как герой восточной сказки в пещере с драгоценностями. Повсюду меня окружали самые величайшие, самые истинные сокровища на свете — сокровища человеческой мудрости, плоды тысячелетней работы величайших умов, и я испытал верную надежду в скором будущем их причаститься, если, конечно, окажусь достоин. Напомню, что чтение книг к этому времени стало для меня такой же непобедимой привычкой, как винопитие для пьяницы.

Я занял в доме профессора положение столь же неопределенное, как назначение проходной комнаты, соединив обязанности секретаря, слуги и ученика. Если бы тетушка могла вообразить все многообразие ожидающих ее племянника занятий, она, пожалуй, не постеснялась бы спросить за мои труды целую лиру в день. Но я воспринимал то, что мне приходилось делать, не как скучную обязанность, исполняемую за плату, а как захватывающе интересную игру. Помимо чтения (ясным днем профессор еще мог различить мелкий шрифт, но вечером, при свечах, даже очки плохо помогали, и требовалась помощь моих молодых глаз) и выполнения разных мелких поручений, скоро я стал принимать участие в химических опытах и чрезвычайно увлекся пиротехникой. Впрочем, покажите мне мальчишку, который не увлекся бы, имея дело с настоящим порохом, да еще во время великой войны, когда вся молодежь бредила сражениями! Сначала мне поручались только достаточно простые работы, как растирание в ступке различных субстанций, когда же синьор Витторио убедился в моем старании и аккуратности, сложность заданий стала постепенно повышаться. Лучшей наградой для меня было позволение самостоятельно смастерить какую-нибудь пороховую ракету для будущего фейерверка, либо почитать что-то из книг по собственному выбору. Эти поощрения очень непросто было заслужить, потому что профессор всерьез взялся за мое образование. Во-первых, он хотел, чтобы я вел для него записи под диктовку, однако нашел мой почерк совершенно неудовлетворительным. Мне были даны упражнения в каллиграфии, которые, вкупе с ревностным стремлением исправиться, принесли неожиданно быстрый результат. Следующей и более долговременной заботой стала арифметика, бывшая доселе постыдным пробелом в моих знаниях: я все еще пользовался помощью собственных пальцев, редко и с трудом преодолевая в счете пределы десятка. Превосходная память и привычка учиться самостоятельно оказались очень полезны, так как благодаря им я не слишком сильно обременял моего учителя и не отбивал у него охоту возиться со мной. С его стороны лучшим подарком ученику было умение просто и наглядно объяснить сложные вещи. Я помню, например, каким образом всего за один день усвоил простые дроби и действия с ними. Стоял сентябрь, лучшее время года в Венеции, и профессор велел мне купить целую корзину фруктов у уличной торговки, снабдив необходимыми для этого несколькими монетами. Он разрешил позвать моих друзей и мы целый день, вооружившись столовым ножом, делили спелые плоды, получая самые различные дроби. Некоторое время после этого, имея дело с дробями, я повторял про себя: "над чертой яблоки, под чертой едоки", чтобы не спутать, что на что делится. Так же легко и непринужденно были пройдены многие другие считающиеся сложными отделы сей необходимейшей из наук. Обучение рисованию стало еще одним важнейшим занятием, однако, принадлежа к итальянцам лишь местом жительства, а не породой, в художествах я достиг малых успехов. Зато у меня отлично получалось чертить конструкции машин или ландкарты. Хорошими знаниями по части географии я более всего был обязан своим детским фантазиям на воинские темы. Я теперь не путал мечты с реальностью, тем большую волю давая воображению и представляя себя великим полководцем, обрушивающим удары непобедимых легионов на бегущих в панике турок. Я громил врагов на разные лады, выстраивал в мыслях целые кампании. Какими бы наивными и фантастическими ни были мои воинские планы, они строились по имеющимся в кабинете профессора настоящим чертежам владений султана и становились с каждым годом чуть менее наивными, а ландкарты, употребляемые мной для этой игры, я вскоре мог нарисовать по памяти в мельчайших подробностях. В истории меня тоже более всего привлекало воинское искусство, тактика и стратегия, — всё, что давало пищу для упомянутых фантазий.