Христос спускается с нами в тюремный ад - Рихард Вурмбрандт

В абсолютной тишине

Уже семь месяцев я находился в тюрьме Калеа Рахова. Стоял октябрь, а для узников началась уже зима. Нам предстояли долгие зимние месяцы. Мы страдали от холодов, от голода и жестокого обращения. Замерзший, я смотрел в окно. Мокрый снег падал на тюремный двор. И все же я чувствовал какое-то утешение. Я знал, что единственное, что я мог сделать здесь в тюрьме для Бога - это быть терпеливым и любить. Это было немного. Но хорошее в жизни подчас выглядит весьма малым по сравнению с обилием зла. В Новом Завете зло изображено в виде огромного зверя с семью рогами. Святой дух, напротив, явился в виде маленького голубя. И этот голубь одержит победу над зверем.

Однажды вечером мне принесли тарелку с аппетитно пахнущим гуляшом и четыре куска хлеба. Однако, прежде чем я смог взять в рот кусок, снова появился охранник и приказал мне собрать свои вещи и следовать за ним. Он привел меня к месту, где уже были собраны другие заключенные. Я все еще думал о моем не съеденном гуляше, когда меня на грузовике доставили в Министерство внутренних дел. Это великолепное здание всегда вызывает восхищение у туристов. Никто из них, однако, не предполагает, что под ним находится грандиозная тюрьма, испещренная лабиринтами потайных ходов. Сотни беспомощных узников томятся в ней.

Моя камера находилась глубоко под землей. Лампа на потолке освещала голые стены и железную кровать с тремя перекладинами и соломенным тюфяком. Мне бросилось в глаза, что там не было ни одного ведра. Это означало, что я поступил в распоряжение охранника, который должен был меня водить в уборную. Для каждого заключенного это было самым тяжким обстоятельством. Подчас узников заставляли ждать часами и насмехались над их неотступными просьбами. Из-за страха, что их мучения еще более усилятся, некоторые мужчины и женщины тоже, прекращали есть и пить. Мне самому приходилось есть из того же сосуда, в который я отправлял свою нужду, вымыть его я не мог, не было воды.

Здесь должна была царить абсолютная тишина. Так было задумано. Наши охранники носили ботинки на войлочной подошве. Можно было слышать, как они ощупывали руками двери, прежде чем попадали в замочную скважину.

Я мог слышать, как кто-то из заключенных, находящихся на большом расстоянии от меня, бил в свою дверь или кричал. Поскольку я мог в своей камере сделать всего лишь три шага в одну сторону, то по большей части я лежал на кровати и пристально смотрел на лампу. Она горела днем и ночью. Когда я не мог спать, я молился. Внешнего мира больше не существовало. Все знакомые звуки - ветер, шум дождя во дворе, стук сапог по каменному полу, жужжание мухи, человеческие голоса - все ушло прочь. Казалось, мое сердце сжималось внутри и хотело тоже умолкнуть навсегда в этой мертвой тишине.

Молчание

В этой камере я провел следующие два года моего одиночного заключения. Читать мне было нечего, не было у меня и письменных принадлежностей. Я мог общаться только со своими мыслями, а я никогда не был человеком, склонным к долгому раздумью. Меня едва ли можно было когда-либо увидеть не занятым. Но Господь был здесь. Действительно ли я жил для того, чтобы служить Богу? Или это было лишь моей профессией?

Конечно же, от пасторов ждали, чтобы они были образцами мудрости, чистоты, любви и правдивости. В действительности же, это не всегда возможно, ведь священники - те же люди. И бывает, что они в большей или меньшей степени начинают актерствовать. Пройдет некоторое время, и они сами с трудом смогут разобраться, что в их поведении подлинного, а что является всего лишь актерской игрой.

Действительно ли я верил в Бога? Сейчас это выяснится. Я был один. У меня не было возможности ни что-либо заработать, ни использовать благоприятный случай. Господь не давал мне ничего, кроме страданий. Буду ли я, несмотря на это, все так же любить Его?

Я вспомнил одну из своих любимых книг - "Патерик". В ней рассказывалось о житии святых четвертого века, которые во времена преследования церкви основали в пустыне несколько монастырей. В книге было 400 страниц. Однако, когда я взял ее впервые в руки, я не мог ни есть, ни пить, ни спать, пока не дочитал ее до конца. Духовные книги похожи на благородное вино: чем оно старше, тем лучше. В одной из глав рассказывалось о том, как один брат спросил старца: "Отец, что такое молчание?" Ответ гласил: "Мой сын, молчание - это пребывать одному в келье, в мудрости и страхе Божьем, охраняя свое сердце от огненных стрел мыслей. Такое молчание рождает благо. О, ненарушенное молчание, ты небесный путеводитель! О, молчание, которое стремиться только к Единому и беседует только с Иисусом Христом. Тот, кто пребывает в таком молчании, потом готов воспеть: "Готово сердце, о Господи, славить Тебя!"

Но как я мог славить Господа своим молчанием? Вначале я молился, в основном, об освобождении. Я молился: "Ты сказал в Писании: нехорошо, чтобы человек был один - почему тогда Ты оставляешь меня в одиночестве?" Но из дней складывались недели, и моим единственным гостем был только охранник, приносящий мне корки хлеба и не говоривший ни единого слова.

Его приход каждый день напоминал мне старую греческую пословицу: "Боги ходят в войлочной обуви". Иначе говоря, греки считали, что нам не дано ощутить господство Бога. Возможно, в тишине я приближаюсь к Богу и стану хорошим пастором. Лучшими проповедниками были те, кто, подобно Иисусу, обладал глубоким внутренним спокойствием. Когда рот часто открывается, даже тогда, чтобы сказать что-то благое, душа как бы теряет внутренний жар. Помещение с открытой дверью быстро остывает.

Постепенно мне пришло на ум, что на дереве тишины созревает плод мира. Я начал видеть себя таким, каким был на самом деле. Я получил подтверждение, что я в действительности принадлежал Христу. Даже в этих обстоятельствах мои мысли и чувства постоянно склонялись к Богу. Ночь за ночью я заполнял молитвой, духовными медитациями и славословием. Я теперь знал, что не разыгрываю комедии, и что я не только верил в то, что верю.

В очистительном огне

Я разработал для себя порядок, который соблюдал в течение двух лет. Всю ночь я бодрствовал. В 20.00 звонили, чтобы известить о начале ночного покоя. Тогда я и начинал свою программу. Иногда я бывал сокрушен, иногда радовался, но мои ночи всегда были короче тех, которые мне были предназначены.

Все начиналось с молитвы. И я нередко плакал, это были слезы благодарности. Молитвы, как и радиопередачи, были лучше слышны ночью. Это время великих духовных сражений. Затем шла проповедь, которую я произносил, словно я был в церкви. Ни один охранник не мог слышать произнесенное шепотом "Возлюбленные братья!" Заканчивал я словом "Аминь". Наконец, я мог сказать полную правду. Я мог не беспокоиться о том, что подумает епископ, что скажет община, и что донесу шпики. Я проповедовал не в пустоту: Господь, Его ангелы и святые слышали каждую мою проповедь. Я чувствовал, что среди слушающих находились те, кто привел меня к вере. Члены моей паствы: живые и мертвые, моя семья и друзья находились в "сонме свидетелей", о которых говорит Библия. Пребывающее в нашем вероисповедании единство святых было дано мне как знание.

Каждую ночь я обращался к моей жене и моему сыну. Я вспоминал обо всем, что было в них хорошего и достойного любви. Иногда мои мысли достигали Сабины через тюремные стены. В ее Библии есть пометка, сделанная ею в то время: "Сегодня я видела Рихарда. Я лежала, не сомкнув глаз в постели, а он склонился надо мной и разговаривал со мной". Путем концентрации всех моих сил я пытался передать ей послание любви. Мы были щедро вознаграждены за то, что ежедневно в течение нескольких минут интенсивно думали друг о друге. В то время, когда очень много супружеских пар были разрушены из-за ареста одного из супругов, наш брак выдержал все тяготы и стал еще крепче.

Но мысли о моих любимых могли причинять мне боль. Я знал, что Сабину будут грубо осаждать, требуя, чтобы она развелась со мной. Если она откажется и продолжит свою работу в общине, можно не сомневаться в том, что и ей предстоит арест. Тогда Михай, которому исполнилось всего десять лет, останется совершенно один. Я уткнулся лицом в соломенный тюфяк и обнял его так, как будто это был мой сын. Однажды я вскочил, забарабанил кулаками в железную дверь и закричал: "Верните мне назад моего мальчика!" Ворвались охранники, крепко меня держали и вкатили мне укол, который на несколько часов привел меня в бессознательное состояние. Когда я снова пришел в себя, то подумал, что лишился рассудка. Я знал многих, с кем это случилось.

Тогда я стал думать о матери Иисуса, и это придало мне мужества. Она стояла у подножия Креста без единого слова жалобы. Всегда ли было правильно определять молчание как признак страдания? Не могла ли она гордиться тем, что ее Сын отдавал жизнь за всех людей? Распятие было в день праздника опресноков. В тот же вечер Мария должна была исполнить ритуальную хвалебную песнь. Также и я должен был благодарить Бога за страдание, через которое, вероятно, должен будет пройти мой сын. У меня опять появилась надежда. Если Сабины уже там не было, то у нас оставались друзья, которые, конечно же, будут заботиться о Михае.