О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

ополчения прошло без пыли и шума. Раздался стук. Сеньор Портеньос вскинул голову. Рабочие встретили его взгляд. Он метнулся вниз по лестнице, на бегу вытирая лицо от пота.

Их было трое — стройные, усатые мужчины с красивыми лицами. Они явились с официальным указом от губернатора. Рабочие благоразумно не смотрели в их сторону, но Мария Изабель видела, как замер весь цех, видела, как люди напрягали слух, прислушиваясь к разговору.

Пока Портеньос читал врученный ему свиток под наблюдением солдат, Антонио свернул «Ла Аурору» и отложил газету на кафедру. Портеньос проговаривал слова себе под нос и водил пальцами по строчкам. Затем, положив руку на спину одного из солдат, он вывел их за дверь, где они продолжили разговор шепотом, низко склоняясь друг к другу.

— Господа, — кивнул Портеньос.

По цеху эхом разнесся звук закрывающейся двери.

— Чтений больше не будет, — сухо объявил он.

Антонио смотрел в пол, когда Портеньос выводил его из цеха. Мария Изабель слышала, как они разговаривают снаружи, но не могла разобрать слов. Антонио казался взволнованным, а Портеньос как будто успокаивал и в чем-то упрекал его одновременно. А потом — тишина, нарушаемая только чеканным стуком каблуков Портеньоса, который вернулся в мастерскую и направился к своему столу.

Всем своим существом Мария Изабель чувствовала, что должна пойти вслед за мужем. Она закрыла глаза и беззвучно повторила слова, которые придавали ей сил в последние недели: «Мы — сила».

Она встала. Придвинула стул к столу и вышла за дверь, зная, что больше никогда не пройдет через этот арочный свод. Часть рабочих последовали ее примеру. Портеньос даже не потрудился поднять глаза.

* * *

Они понимали, что рискуют жизнью. Но Марию Изабель и Антонио это уже не волновало. Нечто большее, чем они сами, текло в их жилах; это будет их война.

Каждый день, когда оставшиеся на фабрике рабочие уходили на обед, Мария Изабель и Антонио встречались с ними на лужайке посреди поля сахарного тростника. Поскольку Антонио больше не работал на «Портеньос-и-Гомес», ему не всегда удавалось раздобыть свежие экземпляры «Ла Ауроры», но раз в несколько дней он обязательно ездил в город и привозил оттуда другие новости. Они шли к месту встречи, и каждый нес с собой по связке книг, чаще всего — философских трактатов и политических манифестов. Рабочие платили им дрожжевым хлебом, жирными колбасами и ахиако[19] в котелках. А в канун Рождества даже закололи и зажарили свинью, на что ушло много часов. В полдень они закуривали сигары и рассаживались на высохшей пальмовой листве, расстеленной на земле. Они кивали и хлопали, когда слышали пассажи, которые вдохновляли их или облекали в слова то, что каждый из них чувствовал.

А Мария Изабель училась читать и делала все большие успехи. Теперь, когда у нее было много свободного времени, она часами занималась с Антонио, а когда все ложились спать, при свете свечи перебирала пальцами хрустящие страницы, пока не догорал огарок, погружая все в темноту.

И все же для нее это были темные дни, дни голода, паники и скорби, даже тогда, когда она носила под сердцем радостную тайну: она ждала ребенка, и ее живот уже начинал выпирать и округляться. Она знала об этом не первый месяц, прежде чем поделилась новостью с Антонио и его матерью; знала еще до того, как покинула «Портеньос-и-Гомес». Но она молчала, потому что грезить о счастливом будущем казалось рискованным, когда смерть могла повсюду дотянуться своими щупальцами. Наконец она призналась Антонио, и он просиял так, словно на его лице отразилось зарево пожара, и еще сильнее укрепился в своей решимости противостоять тому аду, который посеял в их умах губернаторский указ.

Но Антонио не хотел, чтобы она продолжала ходить с ним на лужайку. Он умолял Марию Изабель отдыхать и не находиться подолгу на солнце. Свекровь соглашалась, делая горячие компрессы из марли и ваты для ее ноющей спины, и велела задуматься о своих приоритетах. Несколько дней Мария Изабель следовала их советам и оставалась дома, в их уютной хижине, тушила бобы и вышивала чепчик для младенца. Но даже в положении ей не сиделось в четырех стенах. Она подолгу гуляла, пока ее ноги не отказывались идти дальше. А потом откладывала все домашние дела и часами читала.

Теперь она могла составлять из букв слова. Ее восхищала магия этого действа: то, как люди додумались высекать символы в камне, чтобы рассказывать свои истории. Она думала, что всякая жизнь слишком велика, слишком интересна, чтобы не запечатлеть ее. Она клала руку на живот и чувствовала, как что-то в ней шевелилось и потягивалось, словно ища себе свободы, и ей казалось, будто весь мир был ее утробой. Она хотела написать свои собственные слова. Она хотела написать свою жизнь и прожить ее. Возможно, в глубине души она знала, что смерть притаилась рядом.

Откуда узнали солдаты? Выяснить так и не удалось, и они еще долго будут ломать себе над этим головы: то ли Антонио обронил у «Портеньос-и-Гомес» что-то компрометирующее (перевод письма Виктора Гюго?), и Портеньос сдал его властям, то ли его предал кто-то из рабочих, то ли им просто не повезло, и солдаты, идущие по полю, заметили их на лужайке, услышали голоса, услышали слова.

Четверо солдат любезно согласились отпустить рабочих после того, как прервали лекцию щелканьем кнутов и выстрелом из пистолета. Но Антонио они заставили встать на одну из его толстых книг.

— Спасет ли тебя теперь твоя литература? — сказал один.

Антонио сцепил руки за спиной и поднял глаза.

А Мария Изабель, будто знала, рухнула на пол их дома и застонала, глядя, как ей под ноги хлынула жидкость. Она схватила золовку за руку и вскричала, взывая к santos[20]. Она не возражала, когда мать Антонио стала вытирать ей лоб и молиться за нее. Она звала по именам всех, кого любила и кого потеряла.

— Признай свою верность Короне, — сказал солдат в поле, целясь из ружья в голову Антонио.

— Libertad![21] — крикнул Антонио громко, надеясь, что Мария Изабель услышит и поймет, что он будет бороться до конца.

Но мир затихал вокруг Марии Изабель, пока она держалась из последних оставшихся в ней сил. Она ощущала во рту соленый вкус пота, она тужилась и хваталась за все, до чего дотягивались руки, она видела, как комната плывет перед глазами, и чувствовала, как внутри плещутся волны. Голоса свекрови и золовки доносились до нее, будто пропущенные сквозь много слоев марли, и