Нашествие арабуру - Михаил Белозеров

— Это свои, — сказал дед Митиёри, не удивляясь появлению чужаков, и все успокоились.

Учитель Акинобу присел рядом с костром, и снова Натабура страшно удивился: в кои веки самураи позволяли сидеть рядом с собой простым крестьянам — все-таки это был скрытый вызов уважаемым господам самураям.

— Я вижу, вы ничего не боитесь… — заметил спутник генерала Го-Тоба, кивая на мшаго.

Другой бы на месте Натабуры возгордился. Но он сделал вид, что иметь мшаго — это в порядке вещей и что у них за душой еще кое-что есть. Самое удивительное, что он был недалек от истины, просто не знал об этом.

Митиёри протянул сумку с едой деду, и оба самурая проводили ее взглядом — до их ноздрей донесся сладкий запах съестного. Но попросить из-за гордости они не посмели, а отобрать не решились.

— Не боимся, — кивнул Натабура, хотя по старшинству должен был ответить учитель Акинобу. Но Натабуре так хотелось утереть нос высокородным самураям, что он не удержался, и в итоге заслужил осуждающий взгляд учителя Акинобу. — Мне кажется, вы тоже не в лучшем положении?

В конце концов, кто должен защищать страну? Те, кто имел власть и деньги, а теперь, когда пришло время проявить стойкость, разбежались по кустам. Он ненавидел их за это, за близорукость и жестокость к собственному народу, за лицемерие и жадность.

— Да, — уныло согласился генерал Го-Тоба, — иначе лежали бы вы сейчас в луже крови. — Это Чжэн Чэн-гун! — генерал показал на попутчика.

Несомненно, что таким образом он хотел подчеркнуть собственную значимость. Чжэн Чэн-гун, который до этого только сверкал от ярости глазами, приосанился.

— Слышали о таком, — опять не удержался Натабура. — Лучший фехтовальщик при императоре Мангобэй.

Наступила тишина. Скрытый вызов во фразе Натабуры поняли все, даже Афра, у которого шерсть на загривке встала дыбом, а брыли стали подергиваться.

— Ты намекаешь, собака, что я оставил своего господина?! — надменно и громко спросил Чжэн Чэн-гун.

— Я намекаю только на то, что сказал, сэйса, — насмешливо ответил Натабура.

На этот раз учитель Акинобу не остановил его. Стоит ли, если кто-то желает наколоться на кусанаги Натабуры, к тому же отвлекать бойца в такой момент большая глупость. Дух! Вот всему причина. Дух — вот что важно! Дух — он всегда выведет на правильный путь, спасет и защитит. Акинобу только прикинул траекторию движения катана Чжэн Чэн-гуна и немного подался в сторону, да еще прижал к себе Афра, чтобы тот не мешал, если дело дойдет до схватки. Правда, Натабура нарушил третью заповедь Акинобу: никогда не доводи дело, если можешь, до схватки, ибо сама схватка — уже проигрыш, потеря контроля над ситуацией. Но, видно, порой бывают исключения.

— Выброси свой веер, и мы сразимся, — свирепея на глаза, произнес Чжэн Чэн-гун.

Волосы у него на голове с треском пробили верхушку шлема и вылезли через тёхэн[37], а борода и усы проткнули полумаску, которая была на нем. Зрачки от бешенства расширились и стали большими и черными, как бездна, а рука, сжимающая рукоять катана, задрожала от напряжения.

Язаки, испытав мгновенный ужас, освободился от содержимого своего желудка. Баттусай в кустах крякнул от досады, полагая, что Натабура не устоит. А Митиёри зарылся в камыш. Один учитель Акинобу даже глазом не моргнул, ибо видел в этой жизни и не такое. Дед Митиёри сослепу ничего не понял и поэтому не испугался, а некстати произнес:

— Сейчас рыбки сварим…

— Боюсь, что если я его брошу, ты, ксо, лишишься головы, — очень-очень медленно, растягивая каждое слово, произнес Натабура.

Чжэн Чэн-гун опешил — этот крестьянин с едва заметным, тонким, белым шрамом на лице его совершенно не боялся. Разумеется, он слышал о тех людях из народа, которые бродили по стране и оттачивали мастерство в боях с любым желающим. Но разве он — Чжэн Чэн-гун — любой желающий?! Гордость не позволяла ему общаться на равных с простолюдином. Червь земли, что он понимает? Его удел кормить императора и низко кланяться мне — хозяину и повелителю жизни. Так высокомерно думал Чжэн Чэн-гун за мгновение до своей смерти. Он еще не понял, что времена изменились, что народ как раз, в отличие от верхушки, воспрянул духом, ощутив опасность, когда у них всех появился общий враг — арабуру. Чванство замутило его разум, а великосветские привычки прочно взяли верх, и он не хотел уступать.

Впрочем, если бы он знал, что перед ним не менее знаменитый фехтовальщик, вряд ли бы даже это его остановило. К тому же его противник не был вооружен мечом. А Чжэн Чэн-гун привык убивать крестьян из чувства превосходства. Он даже не вспомнил легенду, по которой все самураи из рода Чэн-гун погибали от таинственного голубого кусанаги. Откуда он мог ведать, что этот катана притаился за спиной обыкновенного крестьянина в грубой пыльной одежде.

Натабура подпрыгнул из положения сидя, потому что Чжэн Чэн-гун ударил катана без замаха, параллельно земле. Если бы удар вышел, верхняя часть Натабуры опала бы на песок, и все было бы кончено, не успев начаться. Без сомнения, Чжэн Чэн-гун владел приемами школы иайдо, но этого было мало даже для простолюдина в рубище.

Натабура мог бы убить Чжэн Чэн-гун еще до удара — годзука готов был прыгнуть в ладонь. Удар в темечко. В ухо. В горло. Да куда угодно: например, под нос, чтобы вызвать обильное кровотечение. Но пустое благородство взяло верх — Натабура дал противнику шанс, чтобы потом не было разговоров о коварстве пришлых монахов. По сути, он был еще слишком молод для принятия взвешенных решений, но достаточно опытен для столь ответственного поединка. Чжэн Чэн-гун, не делая паузы, нанес еще несколько рубящих ударов камасёрнэ[38] в надежде, что один из них окажется смертельным. Запахло окалиной. Как опытный фехтовальщик, он даже применил синоги ваэ — удар с расчетом, чтобы обойти цуба[39] и поразить кисть руки. Для этого требовалось поставить свой меч таким образом, чтобы он скользнул под определенным углом по мечу противника. Но Натабура в момент удара не принял всю его силу на клинок, а всего лишь отвернул меч Чжэн Чэн-гун совсем немного в сторону, и лезвие клинка скользнуло мимо.

Натабура опережал Чжэн Чэн-гун. Это сразу стало ясно обоим. По привычке в момент удара он оказывал на рукоять давление всей пятерней левой руки, особенно безымянным пальцем и мизинцем на кончик рукояти, что придавало киссаки[40] высочайшую скорость, и кусанаги рассекал воздух со свистом.

Чжэн Чэн-гун уже сообразил, что здесь что-то не так, и всеми способами стремился подавить противника. Его катана был подобен лучу солнца и свисту ветра одновременно. К тому же Чжэн Чэн-гун спешил, пытаясь не дать Натабуре обнажить огненный катана. Впрочем, голубой кусанаги уже явился всеобщему взору, однако в суматохе никто ничего не понял, и несколько ударов Натабура с легкостью отбил тыльной стороной кусанаги, не предпринимая активных действий, внимательно следя за глазами противника, в которых сквозила даже не ярость, а безумие. А когда ему это надоело, остановился, упершись в землю, и сделал то, что называется коёсэ[41] — почти не прикоснувшись, отбросил Чжэн Чэн-гун так, что он задом въехал в камыш и упал. В доспехах он был слишком тяжел для реального боя. Воспитанный в лучших традициях придворного этикета, он дрался только с себе подобными, подавляя своим именем и чином, не утруждая себя ежедневными тренировками и сатори[42]. Жирная еда, вино, женщины и бессонные ночи сделали свое дело. Его сердце и мышцы не были приспособлены для длительных нагрузок, а основным оружием служила всего лишь неукротимая ярость и чванство. Надо учитывать, что Чжэн Чэн-гун был на двенадцать лет старше Натабуры и, как все китайцы, к этому возрасту обзавелся тремя складками жира на животе. Это давало силу, но лишало ловкости, и с каждым лишним мгновением боя она словно уходила в землю.