Нашествие арабуру - Михаил Белозеров

Михаил Белозеров

Нашествие арабуру

Жизнь — это облачко, кочующее в небе.

Глава 1

Смутные времена

Никто не знает, откуда они пришли: то ли с востока, то ли с запада, а может быть, с юга или даже с севера, хотя всем известно, что Мир кончается за островом Хёкура. Одни говорили, что прямо с гор или даже с небес. Другие не верили, ничему не верили и просто молились. Третьи сотрудничали, превратившись в цукасано гэ[1]. А были и такие, которые точили пики и думали, что волны сильнее берега. Но всех-всех объединяло великое терпение Будды, который, как известно, был свободен от каких-либо привязанностей и пуст ото всяческих тварей, небесных, и поднебесных, и всех остальных — и еще Бог весть кого. Если разобраться, то вся эта история не стоила и рисовой шелухи, ибо Боги распорядились так и по-другому уже не могло быть, и надо было смириться или драться!

Натабура и Афра брели за учителем Акинобу. Раскаленный воздух дрожал над дорогой, и там, где она заворачивала за горизонт, где должны были зеленеть поля, лишь голубели миражи озер. Язаки по привычке искал, чем бы поживиться — хотя бы ростком коняку, хотя бы свежей травинкой, и был безутешен. В этот раз из подозрительного клочка рисовой соломы, который он пнул, выкатился зеленый череп с ошметками кожи. Во все стороны брызнули толстые полевые мыши. Опешив, Язаки промедлил мгновение, зато Афра кинулся с места и скрылся в кустах, съедобные листья которых давно были ободраны жителями ближайшей деревни под названием Тамба. Натабура с укоризной посмотрел на друга.

— Жрать хочу!.. — с вызовом пояснил Язаки, неотрывно наблюдая, как шевелятся кусты — Афра, рыча, косясь и давясь, пожирал мышей, давая Натабуре лишний повод преисполниться за него гордостью.

Подошел рябой Баттусай и едва разлепил сухие губы:

— Все хотят…

Поднял вокруг себя облако горячей пыли с запахом горькой полыни и долго смотрел — на выцветшее небо, в котором плавали стервятники, и на мертвое поле, где в поисках зерен бродили две или три унылые тени крестьян. Так долго, что Натабура устал ждать продолжения его речей — ведь Баттусай наверняка что-то оставил про запас, не стремясь, как обычно, напрямую посмеяться над миром, но одновременно давая понять, что так оно было, есть и по-другому не будет.

Но ничего не произошло — должно быть, Баттусай устал и ему было не до шуток.

Всех страшно раздражала его привычка шаркать ногами по дороге, поэтому он двигался позади на приличном расстоянии, но себе не изменял и оставался сильным, бодрым и ловким, готовым к подвигам. А еще он умел становиться незаметным, словно тень. Как он это делал, никто понять не мог. Вот эти его качества мне больше всего и по душе, думал Натабура, словно он знает, чего хочет, и не расстраивается по пустякам. Подумаешь, голодуха! Мне даже нравится. Она придает мне силы! Он чувствовал, что и сам стал прежним — сухим и вертким, словно и не было двухгодичного сидения на озере Хиёйн, где он построил для Юки и дочери Мароя дом и окружил его зарослями вьющихся хризантем.

— А я очень хочу, — капризно сказал Язаки, напомнив Натабуре прежние годы. — Я больше всех хочу! Я, может быть, умираю?! — он распахнул кимоно, демонстрируя все до единого выпирающего ребра и сухие складки кожи, висящие на животе, как у больной собаки, пытаясь по привычке разжалобить и выклянчить хоть рисинку, хотя бы веревочку от катэ-букуро[2], пахнущую тэрияка[3].

— То-то я гляжу, твои пророчества не сбываются, — насмешливо заметил Натабура, понимая, что Язаки нельзя жалеть ни при каких обстоятельствах. Он не хотел, чтобы его друг, как всегда, предавался нытью до самого вечера. Следовало увести мысли Язаки в другую сторону.

Если бы хитрый Язаки толком знал будущее — знал, что будет голодать, он ни за что не потащился бы в такую даль. Язаки не враг себе. Еще год назад он начал твердить о каких-то огнедышащих и пятипалых иканобори[4] и об этих самых — арабуру. Но сколько учитель Акинобу к нему ни приставал, ничего толком объяснить не мог. Мол, вижу знаки: огненных катана, летающих драконов и все такое, а растолковать не могу — ничего, кроме того, что приплывут иноземцы.

— Какие иноземцы?

— Не знаю!

— Гунны, что ли? Так они уже один раз к нам приходили.

— Может, и гунны, откуда я знаю! — отвечал Язаки сварливо.

— А что еще?

— Дерево срубят!

— Какое дерево?

— Понятия не имею, но все кончится хорошо!

Эту фразу, которая быстро всем надоела, он повторял каждый день раз по двадцать — о «дереве» и о «хорошем конце». Ее в итоге запомнили и перестали реагировать. А они взяли и свалились, как снег на голову, и начали править, и запретили говорить на родном языке, объявив его тарабарским. А еще вырубили сакуру — символ Нихон, и убили императора Мангобэй совершено необычным способом, не говоря обо всех его родственниках и приближенных. Сбылось видение Язаки, который весьма печалился, что дерево народа уничтожили. Никто не знал, что это значит для будущего. А значит это, что мы все-таки выживем, твердо верил Натабура. Слава Будде! Но самому Язаки не рассказывал, что таким образом его пророчества сбываются, даже вида не подал. Незачем Язаки знать, что он прав, ибо на радостях возьмет да изменит его — будущее. В подобного рода тонких делах должна следует соблюдать известную осторожность, иначе хлопот не оберешься.

— Что ты в этом понимаешь?.. — обиделся Язаки. — Я, может… — он подозрительно всхлипнул. — Я, может… я, может, сам переживаю!

— Ага… — вставил коренастый Баттусай, — как тот гусь, которого откармливали горохом. — Баттусай хотя чаще и помалкивал, но Язаки не понимал и недолюбливал, считая его слабаком.

У Язаки не было слов. Он выпучил глаза от злости и прогудел что-то вроде того, что все в руках Будды и Богов. Чего мог он еще ответить? Ему давно уже никто не верил, кроме прямодушного Афра.

Один учитель Акинобу промолчал, застыв на дороге, опираясь на свой неизменный белый посох из корейского дуба, в котором был спрятан клинок. В волосах, собранных, как кисточка, высоко на макушке, белела седая прядь, а раскосые глаза были лениво прикрыты. Казалось, он не слышит перебранки, а просто терпеливо ждет, когда путники наговорятся всласть, а потом так же уныло и безотчетно двинутся дальше. К тому же он укорял Натабуру за неумение воздержаться от ненужных разговоров.

Они часто спорили — иногда до хрипоты, иногда до тумаков, и никому не доверяли в суждениях, даже пророку, которого и пророком-то не считали, то бишь Язаки, потому что привыкли к нему, к его озарениям и предсказаниям, и тихонько над ним посмеивались, но только тихонько, остерегаясь на всякий случай неведомых сил, с которыми он разговаривал. Натабура даже подозревал, что Язаки давно уже ни с кем из духов не общается, что он потерял свой дар и бормочет только для вида. Но разоблачать друга у всех на виду ему не хотелось. Да и пользы, в общем-то, от этого никакой не было бы. Бормочет, ну и пусть бормочет. Какое мне дело? — думал он.