Поднебесный гром - Александр Демченко

Засыпали они в этот вечер оба счастливые — в мечтах о теплом лете, о вкусном меде, об отдыхе…

3

Этот день для Льва Струева начался неудачно. Когда он предстал пред ясны очи летного врача Тамары Ивановны Колесовой, та категорически заявила:

— Сегодня, Лев Сергеевич, вы летать не будете!

— Как это? — воскликнул Струев. — Почему?

— Это вы мне должны сказать почему. Кашель сильный? — спросила Тамара Ивановна.

— Какой кашель? Что вы мне голову морочите?

— Не кричите, — спокойно ответила Тамара Ивановна, — я только исполняю свои обязанности. А кричать вы можете, если захотите, на свою жену. И то когда женитесь, — с усмешкой добавила она.

— Но почему вы меня не допускаете к полетам? — не унимался Струев.

— А потому, что вы больны. Вон как носом шмыгаете. Вчера вечером температура была?

Струев молчал.

— А в молчанку играть не надо, — мягко заметила Тамара Ивановна, — порядочный летчик всегда признается, что он нездоров.

— Да порядочный летчик… — начал было Струев, но, увидев входившего в кабинет Аргунова, замолчал.

— Так была температура или нет? — допытывалась Тамара Ивановна.

Струев продолжал молчать.

— В таком случае, — жестко сказала Тамара Ивановна, — вам нужен не доктор, а ветеринар!

— Почему ветеринар? — оскорбился Струев.

— Тот привык иметь дело с бессловесными животными, а я, простите, врач.

Она быстро написала что-то на бумажке и протянула ее Струеву. Это была справка об освобождении от полетов.

Резко отодвинув стул, Струев поднялся:

— Хорошо, я докажу, что я здоров. А вы просто придираетесь ко мне, вот и все! — Он взял справку и разорвал ее на мелкие кусочки.

Что делать на аэродроме, когда тебя отстранили от полетов? Кругом суетятся, бегают, все заняты делом, и только ты один ходишь как неприкаянный. Нет, лучше уж посидеть дома, почитать книгу, да и лечиться надо. Как ни крути, а он действительно простужен, только не хотел в этом признаваться. Думал, обойдется и так.

Не обошлось.

Дома, как всегда, идеальный порядок. Мягкий, пушистый ковер скрадывает шаги, с полок призывно смотрят нарядные корешки книг. Рядом с ними маленькие модели самолетов.

Это было еще в школе испытателей. Как-то один из преподавателей, в прошлом известный летчик, пригласил Струева к себе домой. Жилье старого испытателя удивило и поразило его. Кругом, куда ни кинь взгляд, самолеты, самолеты, самолеты. Модели самолетов стояли на полках, шкафах, подоконниках, на письменном столе, среди книг, шкатулок и даже среди посуды в серванте.

Струев пил чай, слушал рассказы гостеприимного хозяина, а сам все поглядывал и поглядывал на модели самолетов. Уж очень они ему нравились. Легкие, отточенные — из нержавейки, из алюминия и просто из дерева.

Наконец Струев не выдержал и спросил:

— А зачем вам столько самолетов?

— Это те, на которых я летал, — пояснил хозяин необыкновенной квартиры.

— Как! — воскликнул пораженный Струев. — Их же больше сотни! И вы на всех летали?!

— На всех.

Старый испытатель раскрыл альбом с современными самолетами и вздохнул:

— А на таких, к сожалению, уже не довелось…

Вот тогда-то Лев Струев и решил коллекционировать модели освоенных им типов машин. Правда, этим можно было бы с успехом заняться, если бы он остался в испытательном центре, где пришлось бы летать на разнообразных аппаратах. Но весь выпуск новоиспеченных испытателей загремел на авиационные заводы…

Напрасно Струев строчил рапорты в управление летной службы министерства, напрасно домогался заступничества могущественных в авиационном мире людей — все было бесполезно. Так и пришлось стать обыкновенным заводским испытателем, облетывать серийные машины изо дня в день.

Скучная, незавидная работенка.

Нет, Струев не упрекал в серости своих товарищей. Их устраивала такая работа — пожалуйста. Он же хотел большего… И если иногда и допускал воздушное трюкачество, то это от тоски. От тоски по настоящему делу. Правда, поговаривали, что завод скоро приступит к выпуску нового типа самолета. Есть шанс отлить еще одну модель — шестнадцатую. Всего-то шестнадцатую… Негусто.

Лев Сергеевич ходил по комнате, вытирал и без того чистую мебель и думал, что ведь, в сущности, он — неудачник. Да-да, именно неудачник, хотя у него есть, кажется, все: и работа, и книги, и отдельная квартира. Квартирка, правда, маленькая, однокомнатная, но что ему, холостяку, еще нужно? Женится — дадут двухкомнатную. Но жениться как раз он и не торопился.

Вдруг Лев Сергеевич заметил валявшуюся под столом бумажку: а это что за непорядок? Батюшки, да это ведь письмо от матери! Забыл вчера прочитать…

Он любил свою мать и во всем слушался ее, а мать засыпала его письмами со множеством полезных советов. Она и на этот раз писала:

«Милый Львенок, я чувствую: не все ладно у тебя на работе, но ты не волнуйся. Ты у меня мальчик умный и старательный, и я верю: ты не затеряешься в общей массе. Надо только дождаться своего часа. Если товарищи спорят, ты помалкивай, пусть они набивают себе шишки. Заметят тебя, а не их. А заметят — так и пригреют. И тогда фирма и ты — заслуженный летчик-испытатель… Да, кстати, подыскала я тебе подходящую невесту. Представь, у них пятикомнатная квартира…»

Дальше читать не хотелось, и Лев Сергеевич скомкал письмо.

Сколько он помнил себя, главная мечта у них, Струевых, была — квартира. Отдельная. Ютиться в комнате надоело. В кухне на трех хозяек вечный содом творится. То кричат друг на друга, то отчужденно и враждебно молчат. Но молчание это обычно длилось недолго. Тягучая тишина нарушалась вдруг чьим-то восклицанием, походившим на вопль долго сдерживаемой души: «Как надоела проклятая общая кухня!» Каждая из хозяек принимала это на свой счет, и начиналось…

Чтобы не слышать все нарастающую перебранку, заканчивающуюся, как обычно, взаимными оскорблениями, Лева убегал во двор и слонялся там без дела до тех пор, пока раскрасневшаяся после скандала Софья Аркадьевна не звала его в окно: «Иди кушать».

Софья Аркадьевна окончила педагогический институт, но из учителей ушла — работы много, а платят мало — и стала машинисткой. Она часто брала работу на дом, и от дробного пулеметного стука старенького «Ундервуда» по вечерам Леве становилось невмоготу, но больше всего страдал отец, человек тихий, болезненный и безответный. В самом конце войны его контузило где-то под Берлином, и с тех пор, как часто повторяла Софья Аркадьевна, он был точно не от мира сего.