Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс

парень Ребекки, Джеймс, выбрал именно этот метод. Строго говоря, Джеймс не прошел весь путь и не упал в обморок прямо на пол, но укрылся в состоянии слабого недомогания. Непонятно, действительно ли Джеймс предпочитает упасть в обморок, но не дезертировать. В любом случае, очень хорошо, что его мама оказалась поблизости и смогла взять на себя бразды правления.

* * *

— Когда она появилась, она кричала?

— Нет.

— А потом?

— Нет. Это плохо?

— Это нормально. Просто нам, может быть, придется ей помочь.

— Что-то не так?

— Я перережу пуповину, ладно?

Я закрепляю на ней три пластмассовых зажима: один на каждой стороне и еще один, чтобы наверняка. Пуповина гладкая и скользкая, как желе, прочная, как канат, свитая в спираль и набухшая, как морское животное. Я чикаю изогнутыми ножницами, оставляя два зажима на стороне малышки. Я заворачиваю ее в сухое полотенце и кладу обратно на кровать, а затем выныриваю из комнаты за аспиратором[3]. Я заметил, что при дыхании у нее вокруг ноздрей образуются желто-коричневые пузырьки: возможно, во время родов в дыхательные пути попал меконий. Я убираю эти следы со рта и ноздрей крошечной пластмассовой трубочкой.

— Мама, как вы себя чувствуете?

— Нормально.

Она выглядит все более встревоженно.

— Голова не кружится?

— Нет.

— Схватки продолжаются?

— Нет, остановились. С ней все хорошо?

— Да, просто я хочу ее еще немного осмотреть.

— Похоже, что-то не так?

Я разворачиваю стетоскоп, прикладываю его к груди малышки и слушаю. Я слышу, как бьется сердце, вижу, как движется грудь, но мне по-прежнему не нравится ее цвет, вялость и молчание. Я достаю из упаковки маленький мешок Амбу[4] и надеваю на лицо малышке самую маленькую маску — немногим больше резинового наперстка.

— Не волнуйтесь, мама. Она дышит. Я просто хочу ей помочь.

— С ней все хорошо?

— Так часто бывает. Просто нужно немного простимулировать.

Я прикладываю стетоскоп к груди малышки и придерживаю маску. Я слушаю дыхание и нажимаю на мешок, чтобы протолкнуть воздух в легкие. Я напоминаю самому себе, что надо быть осторожнее: легкие очень маленькие, а руки рвутся нажать со всей силой. Но достаточно слегка ущипнуть мешок, и легкие расширяются.

Я делаю это полминуты. На первый взгляд безмятежная и трогательная сцена, но спокойствие может быть обманчивым. Пока я аккуратно нажимаю на мешок и смотрю на грудь, у меня в голове роятся мысли. Нет ли у мамы кровотечения? Я ее еще не осмотрел. Не холодно ли малышке? Вряд ли, здесь тепло. Не попал ли ей меконий в легкие? Насколько сильно встревожены родители? Не потеряет ли папа сознание? Может быть, я что-то упустил? Наверняка я что-то упускаю. Что делать, если ребенку не станет лучше? Если бы я был в родильном отделении, я бы мог нажать большую красную кнопку на стене, и пришла бы целая группа акушерок и гинекологов. Единственная кнопка, которую я могу нажать сейчас, — это кнопка на рации, а помощь по-прежнему далека. Ко мне вообще хоть кто-нибудь приедет?

И самый главный вопрос: все ли я делаю правильно?

Может быть, я так сомневаюсь в себе, потому что вижу участь Джеймса. Затруднительное положение молодого отца, который почти уже лег и не в силах принять участие в важном событии, слишком хорошо мне знакомо. Оно напоминает мне рождение моего первого ребенка, мой собственный «былинный провал». Я стоял рядом, стоял, подбадривал жену, протягивал таблетки глюкозы, приносил нужные вещи, стоял и стоял, пока события развивались и подтягивались другие люди, а затем настал «час икс», и я понял, что никак не могу удерживать вертикальное положение. Когда первый раз показался мой сын, меня охватил жар, прочный мир вокруг стал растекаться и двигаться в моих глазах, я повернулся, углядел кресло в самом подходящем месте, рванулся к нему и еле успел сесть.

Можно заметить, что неспособность удержаться на ногах в драматической медицинской ситуации — плохая предпосылка для работы в экстренной медицине. Кто-то даже скажет, что подобный опыт полностью закрывает возможность пойти по этой стезе. А что если он повторится? Представьте себе, что было бы, если бы я в самый ответственный момент, когда пациент мучается от боли, «поплыл» и решил принять горизонтальное положение…

Тем не менее людям свойственно испытывать себя на прочность. Наверное, мое решение было инстинктивным, но я скоро осознал его последствия. Мне пришлось смириться и даже подружиться со своими недостатками: нехваткой опыта, тревожностью, смутным страхом перед липкими красными жидкостями. Когда я сменил профессию, они маячили перед моим мысленным взором и казались мне огромными. Они оставались со мной во время обучения и преследовали меня во время дежурств. Я жаловался, что мне не хватает борьбы и преодоления, но теперь я получил все сполна: я испытывал ужас перед регулярными выступлениями на арене, где вечно не хватало страховочных сеток. Я сам вызвался компенсировать свои недостатки, окружить мою позорную тайну каркасом из знаний и навыков в непрестанной надежде, что со временем смогу выносить тяжелые ситуации самостоятельно. Я совсем не был уверен, что это сработает.

Сидя на корточках над новорожденной малышкой несколько лет спустя и бережно впуская кислород в ее легкие, я одновременно чувствую, что прошел долгий путь и что не продвинулся ни на шаг. Знакомый страх никуда не делся, но не я первый, не я последний его ощущаю. Все решает контекст. Другая роль, другие обстоятельства. Мои воспоминания не дают мне быть излишне самодовольным. Все обыденные и одновременно уникальные элементы сцены — теснота, жара, беспорядок, медицинские принадлежности, которые я принес; измотанная мама, ждущая ободрения, папа, прислонившийся к стенке, энергичная бабушка, лающая собака и особенно маленький, беспомощный младенец — не просто части задачи в реальном мире, но маркеры, позволяющие сохранять дистанцию и сосредоточиться на самой работе. Для какой-нибудь другой реакции просто нет места. Вспоминаем лебедя. Сосредотачиваемся на процессе. Спокойствие.

Я убираю маску и снова проверяю дыхание. Цвет кожи у малышки стал лучше; ее мышцы вздрагивают и расслабляются. Я мягко надавливаю в середине груди: кожа моментально белеет, затем снова обретает глубокий розовый цвет. Девочка делает шумный, глубокий вдох, и время будто застывает. Ее конечности подергиваются, вздрагивают; затем она кричит.

Сначала это тихий, дрожащий плач, но затем крик набирает силу. Еще один шумный вдох, потом снова крик, но более громкий: «У-а-а-а! У-а-а-а!» Внезапно у ребенка появляется собственная маленькая сирена. Это самый жалобный, успокаивающий и желанный звук в мире.

Ее кожа становится яркой, а мышцы как будто напрягаются от гнева на новую ситуацию. Пурпурный цвет