Мы помним и не забудем! - Александр Потылицын

«Жизнь в бараке была кошмарной. Больных, еле двигавшихся, привозили каждый день грудами — грязных, оборванных, с неимоверным количеством паразитов и сваливали в коридоре. Покойницкая была завалена трупами…»

Убедившись в непреклонной решимости трудящихся области к борьбе с иноземными захватчиками, интервенты и белогвардейцы стали действовать методами самого разнузданного массового террора. Созданные ими военные, особые военные и военно-полевые суды повели свое черное дело. Военный суд заседал непосредственно в тюрьме. Заключенные каждую ночь ожидали — в какой камере загремят ключи, кого поведут на расправу. После короткой комедии суда грузовой автомобиль увозил обреченных на загородные Мхи, к месту расстрела.

Первый открытый расстрел был произведен 3 ноября 1918 года, в три часа дня, во дворе тюрьмы. В этот день интервенты расстреляли Степана Николаевича Ларионова и пять товарищей из его красноармейского отряда. Во время расстрела Ларионова всех заключенных тюрьмы выстроили по камерам и под угрозой расстрела приказали не расходиться до свистка.

Как разбойники с большой дороги, которые связывают себя общим участием в убийствах, интервенты поручили расстрел сводному отряду англичан, американцев, французов и итальянцев. Итальянские солдаты, узнав для чего их вызвали, отказались расстреливать осужденных.

Перед расстрелом Степану Ларионову и его товарищам предложили завязать глаза. Товарищ Ларионов гордо, с презрением ответил предлагавшему: «Если тебе стыдно, закрой свои глаза, а мы сумеем умереть с открытыми глазами!» После двух залпов красноармейцы упали, тяжело раненый Ларионов продолжал стоять. Выстрелом в упор было покончено и с ним. Так погиб пламенный большевик, агитатор, организатор Красной гвардии Архангельска, командир красноармейского отряда Степан Ларионов.

Впоследствии массовые расстрелы стали обычным явлением. Но прежде чем покончить с обреченными, палачи подвергали их мучительным пыткам. Чтобы продлить предсмертные мучения своих жертв, палачи сбрасывали в могилу больных или недобитых в момент расстрела и зарывали их живыми.

Свидетель из числа заключенных, привлекавшихся к обязанностям могильщика, рассказывал суду:

«Затем последовал расстрел, и надзиратели потащили нас закапывать могилу. Закапывая, мы слышали голос:

— Товарищи! Я знаю, кто нас закапывает… Ведь я еще живой!»

В апреле 1919 года расстреляли пять пленных красноармейцев. Один из них был брошен в могилу живым и зарыт вместе с убитыми.

Командира ледокола «Святогор» Н. А. Дрейера, больного настолько, что он не мог ни ходить, ни стоять, к месту казни доставили на носилках и расстреливали привязанным к столбу.

Осужденные на казнь встречали смерть с высоким, благородным мужеством и непоколебимой верой в правоту дела большевистской партии и Советской власти.

Председатель судового комитета ледокола «Святогор» военный моряк Александр Терехин, когда его повели на расстрел, бросил тюремщикам: «За мою голову сотни ваших слетят!» Терехина вернули в камеру смертников и расстреляли только через неделю.

На 12 августа 1919 года в губернской тюрьме, ее отделениях (в подвалах таможни и на Кегострове) содержалось восемьсот семьдесят шесть заключенных. Кроме того в Архангельске и его окрестностях наравне с заключенными содержалось свыше двух тысяч пленных красноармейцев и более тысячи белогвардейских солдат, отказавшихся служить интервентам. Такой состав заключенных вызывал у интервентов и белых серьезную тревогу. Летом 1919 года по всем участкам их фронта прокатилась волна восстаний. На Онеге восстал и влился в Красную Армию целый полк белых. С восстаниями на фронте могло слиться восстание в тылу.

13 августа 1919 года при главнокомандующем белогвардейскими формированиями области с участием представителя разведывательного отдела интервентов состоялось «совещание об очищении Архангельска и его окрестностей от опасных и неблагонадежных элементов». Для разгрузки архангельских тюрем совещание решило пополнить Мудьюгскую каторжную тюрьму на восемьсот заключенных и для двух тысяч заключенных открыть тюрьмы на островах Анзерском и Кондо в Онежском заливе Белого моря.

При обсуждении вопроса, как поступить с военно-пленными и отказавшимися служить интервентам солдатами белой армии, представитель интервентов довел до сведения собравшихся, что этот вопрос уже решен, что сортировка солдат и военнопленных будет произведена союзным разведывательным отделом (контрразведкой интервентов). Подчеркивая холуйскую зависимость от интервентов, совещание писало в своих решениях: «Просить союзный разведывательный отдел… Просить Главнокомандующего английским экспедиционным корпусом…»

Вспыхнувшее через месяц восстание и побег каторжан с Мудьюга изменили намеченные совещанием мероприятия. Новая, еще более жуткая ссыльно-каторжная тюрьма была открыта за полярным кругом, на Мурманском побережье Ледовитого океана, в заброшенном становище Иоканьга.

МУДЬЮГСКАЯ ССЫЛЬНО-КАТОРЖНАЯ ТЮРЬМА

К наиболее кошмарным и позорным страницам в истории англо-американской и французской интервенции на Севере относится создание интервентами и белогвардейщиной Мудьюгской и Иоканьгской ссыльно-каторжных тюрем. Через эти тюрьмы прошли тысячи заключенных, многие из которых там же или впоследствии были расстреляны, замучены или погибли от истощения и эпидемий.

Из опасения скопления в городе, хотя бы и в тюрьмах, враждебного к властям оккупантов и белых большого количества заключенных, а также для усиления репрессий заморские хозяева и белогвардейское правительство «социалистов» решили разгрузить места заключения. Для этих целей они открыли каторжную тюрьму на заброшенном, пустынном острове Мудьюге, расположенном в Двинской губе Белого моря, в шестидесяти километрах от Архангельска.

Вновь созданную тюрьму назвали «первым концентрационным лагерем для военнопленных». В действительности «лагерь» и по составу заключенных и по установленному там режиму оказался каторжной тюрьмой, перед которой бледнела сибирская каторга времен царизма. Впоследствии «лагерь» так и стал называться — ссыльно-каторжная тюрьма.

Первая группа каторжан в сто тридцать четыре человека была доставлена на Мудьюг 23 августа 1918 года. В состав ее входили арестованные за принадлежность к коммунистической партии, за сочувствие Советской власти, за службу в Советах и советских учреждениях, профсоюзных органах и около семидесяти человек, недолгое время служивших в Красной Армии.

Прибывшим предстояло своими руками построить и оборудовать себе тюрьму, в первую очередь — карцеры-землянки. Отведенная для тюрьмы площадь была обнесена двумя рядами проволочных заграждений высотой более трех метров.

Не доверяя белогвардейщине, интервенты составили администрацию и гарнизон каторги из французов. Установленный колонизаторами режим Мудьюгской каторги стоил жизни сотням борцов за дело социалистической революции.

Исключительные по свирепости «правила для заключенных в лагере» предусматривали наказание карцером или смертной казнью. Запрещалось петь «бунтовщические» песни, к которым, по разъяснению администрации, относились «вообще все революционные песни».

Невыносимый режим военно-каторжной тюрьмы интервентов усугублялся полуголодным существованием. По раскладке на каждого заключенного полагалось в сутки: галет 200 граммов, консервов 175 граммов, риса 42 грамма, соли 10 граммов.

Полуголодных людей каждое утро выгоняли на работы. Падавших от изнеможения поднимали прикладами.

Палачам, поставившим задачей уничтожить попавших к ним в заключение, казалось и этого мало: заключенных лишили не только медицинской помощи, но и бани, белья, мыла.

В тюремный барак, рассчитанный на сто человек, помещали по триста пятьдесят человек и более. Такая скученность, отсутствие бани, мыла, смены белья создавали условия для появления большого количества паразитов и вызывали заболевания цынгой, тифом, дизентерией. Французский, а потом заменивший его английский врач рекомендовали больным: «Вы ничего не кушайте и ходите на работы, вам нужен свежий воздух».

Для больных был устроен лазарет, но больные избегали попадать туда, чтобы не замерзнуть, настолько холодно было зимой в лазарете, и предпочитали умереть в общем бараке, рядом с товарищами по заключению.

Выгоняя заключенных на работу или на поверку, «цивилизованные» палачи не считались, здоров человек или нет. Заключенный Климов не мог выйти из барака на поверку. Он умирал. Переводчик, французский сержант Лерне, вытащил Климова из барака и избил его палкой. Через пять минут после «поверки» Климов умер. Другой заключенный умер через два часа после возвращения с работы.