На всю дальнейшую жизнь - Лев Правдин

Но в это время «он» поставил Боева на место:

— Пошли в контору. Если вы, конечно, намерены заниматься делом.

Роман ответил, что он только за этим и приехал сюда.

— Отлично, — проговорил Стогов, пристально разглядывая Романа сквозь очки, словно был не совсем еще уверен, справится ли он с тем делом, которое взваливают на него.

— Назначаю вас своим заместителем по прорывам.

— Ого! — проговорила Сима.

— Такой должности нет в штатном расписании, но ведь зарплата вам не положена, поскольку вы в командировке.

Боев поинтересовался, в чем будут состоять его обязанности, на что тут же последовал точный и ясный ответ:

— Вы, газетчики, очень любите выискивать всякие недостатки, нехватки, головотяпство и прочие палки в колесах. Обо всем вы немедленно будете оповещать меня, а еще лучше все исправлять на ходу. Я вам дам такую власть.

Небывалая должность понравилась Роману, хотя и отнимала много времени. Он начал дело с размахом. Зная, что, будь у него хоть десять глаз, одному за всем не уследить, он организовал комсомольские посты на всех участках стройки, и тогда дело пошло.

А когда райком партии, с его, конечно, согласия, назначил его еще и уполномоченным по весеннему севу в его родную Кандауровку, то времени у Романа совсем уже не стало. Но сил было много, и он со всеми делами надеялся справиться.

Он еще успевал давать в свою газету материал о делах районного комсомола и молодежи. Корреспонденции о комсомольских постах на Уреньстрое очень понравились редактору, и тот откликнулся телеграммой: «…молодец жми том же разрезе».

На плотине работали плотники, укрепляя мостки над шлюзами. Один из них — мужик хорошего роста, черный, бородатый, — увидел Боева, всадил топор в бревно и дремучим голосом спросил:

— Да это ты ли, Ромка?

Конечно, Боев не узнал плотника, но догадался, что, должно быть, это кто-то из односельчан.

— Не признаешь? В соседях у вас мы жили, Зотов моя фамилия. Фома Лукич. А я тебя сразу угадал. На мать-покойницу ты здорово похож. Домой, значит, потянуло. А я как узнал, что ты к нам в начальники назначен, так и засобирался к тебе. Дело у меня не очень-то получается красивое…

Вспомнив о своем деле, Зотов помрачнел.

— Какое дело? — спросил Роман.

— Ну, я тебе все расскажу. Из колхоза надумал я уходить.

— Почему?

И Зотов сразу заговорил о своей работе на строительстве. Работал он бригадиром плотничьей бригады с самого первого дня. И вот этой весной к нему из колхоза прибыла делегация. Он с гордостью показал им стройку: крепкие корпуса зданий, мощную плотину и новые турбины. Колхозники все осмотрели, остались очень довольны, и под конец Крутилин — председатель колхоза — сказал:

— Собирайся, Фома Лукич, домой.

— Зачем? — насторожился старик.

— Как зачем? Мало ли делов. Мы тебя два года не видали. У нас все плотничьи работы стоят. К севу одних вальков сколько надо.

Зотов заносчиво ответил, что эта работа не для него — вальки да оглобли. Просто унизительно слушать ему, такому мастеру.

— Нет уж, ищите другого специалиста, а для колхоза я не меньше других стараюсь.

— Стараешься, — согласился председатель. — Ты, Фома Лукич, с роду старательный. И руки у тебя золотые, очень нам нужные.

— Я на все колхозы работаю. Всем польза.

— Всем польза, а нам ущерб. Мы тебя два года не беспокоили, а теперь пусть другие.

Но возвращаться в колхоз он отказался наотрез. Его долго уговаривали, но ничего не помогло. А сейчас, слыхал он, на собрание выставлять хотят. Такого позора терпеть нельзя. Не лодырь все-таки и не прогульщик.

Он усмехнулся, посмотрел вокруг, снова усмехнулся, указал на плотину, на гидростанцию, на красный флажок, трепетавший в чистом небе над крышей.

— Какую красоту построили для колхозного хозяйства. А они…

Стан первой бригады кандауровского колхоза, куда Роман был прикреплён в качестве уполномоченного, стоял на пригорке. Здесь земля уже подсыхала, хотя кругом расстилались черные, едва оттаявшие поля. У амбара, на солнечной стороне, сидели несколько колхозников и среди них старик Исаев, бригадир Сергей Зотов и комсомолец Игнат Щелкунов, конюх. Они глядели на село, которое раскинулось в пяти километрах от стана, на бескрайние голубые дали и, разморенные весенним теплом, лениво переговаривались. Игнат, сбросив потрепанный кожух с правой руки, старательно подбирал на балалайке одному ему известный мотив. Это тянулось с раннего утра, и старик, наконец не вытерпев, спросил:

— Играешь ты, Игнат, целый день, а что играешь, хоть объясни!

— Марш, — сурово ответил комсомолец, — «Тоска по Родине».

— Тоска и есть. Вот ведь нехитрый инструмент, а тоже спокоя от него ни себе, ни людям. Бросил бы ты, а?

Игнат осторожно поставил балалайку рядом с собой.

— Трудный мотив, — сказал он и, сдвинув пеструю кепку на затылок, добавил: — Мечтаю гармонь приобрести, очень я музыку люблю.

— Да она-то тебя не очень признает.

Исаев долго думает. Он любит спрашивать о новых порядках, о будущей жизни, но никого не берется поучать. Он убежден, что старая мудрость и стариковский опыт несовместимы с новыми порядками.

— Поясни мне, — медленно спрашивает он Сергея Зотова, — я вот слыхал, что есть такое постановление, чтобы, значит, сознательность у каждого человека была на уровне. Ну, хорошо. Это дело хорошее, дурости в людях еще много.

— Дурости много, — соглашается бригадир.

Старик убежденно и неторопливо говорит:

— Человека сделать легко, а переделать трудно. Я вот с одиннадцати лет в пастухи пошел. Как привязали меня к пастушьему кнуту, так думал, что и в гроб с ним лягу. Отец, бывало, будит до свету и все приговаривает: «Вставай, сынок, вставай. Пора тебе настоящий вкус в хлебе узнать». Так и узнал я, и показался мне в ту пору вкус у хлеба горький.

Он смотрит на Сергея и, как бы оправдываясь, заканчивает со вздохом:

— Отравленный я человек, старое во мне крепко держится. Вот Игнашка подрастет, выучится, галстук каждый день носить станет. А мне все старой горечью отдает. Полынем…

— Философия, — проговорил Игнат.

Словно покосившись на незнакомое слово, старик осторожно осведомился:

— Это ты к чему?

Игнат пустился в объяснения и так далеко заплыл, что старик только рукой махнул:

— Вовсе ты без смысла, Игнатий, словами кидаешься. Балалайка ты без струн.

— Скачет кто-то, — сказал Сергей.

Далеко в степи показался всадник. Рыжий конь, высоко вскидывая ноги, шел крупной и такой щегольской рысью, какая бывает только в том случае, если конь хорош и чувствует ловкость всадника.

— Наездник! — заметил Сергей Зотов.

А старик Исаев от восхищения даже вскочил с места:

— Картина! — тонким голосом выкрикнул он. — Генерал! Боевская посадка! Братцы, да это сам Андрей Боев воскрес из мертвых! Кроме него, нет у нас таких.

Гулко ударяя копытами о землю, конь взлетел на пригорок и встал, повинуясь крепкой руке всадника. И тут все его узнали: сын знаменитого наездника — Роман Андреевич.

— Вот как у нас! — восхищенно проговорил Сергей и побежал встречать приезжего. — Здорово, Роман. Ну, ты ездок, не хуже отца.

— До отца мне не дотянуться.

— Это конечно, — согласился Зотов. — И тихо спросил: — Моего батю видели?

— Видел, и все он мне рассказал. Крутилин здесь? Пошли к нему.

Они вошли в просторную избу — общежитие. Здесь было чисто и пахло свежевымытыми полами. За перегородкой, в красном уголке, сидел за столом темноусый человек и что-то писал в толстой тетради. Синяя, еще не обношенная рубаха топорщилась на его жилистом теле.

— О! Сам Роман Боев! — встал навстречу, широко размахнулся, крепко припечатал ладонью ладонь и внезапно притих.

Таким запомнился Боеву Илья Иванович Крутилин, когда молодым еще парнем вернулся домой после гражданской. Кажется, нисколько он с той поры и не изменился, в усах разве только седина поблескивает, как росные капли.

— Уполномоченным к вам, — сообщил Роман.

— Знаю. — Крутилин кивнул на скамейку. — Садись. И ты садись, Серега. Про твоего отца речь пойдет.

Усаживаясь, Боев сказал:

— Фома Лукич рассказал. Мастер редкий и на стройке необходимый человек. И мы просим отпустить его по-хорошему. Закончим работу, он и сам в колхоз вернется.

Не поднимая головы, Сергей исподлобья кинул на Крутилина быстрый взгляд, жарко блеснув глазами. Лицо его налилось кровью.

— За отца буду биться до последнего.

Тяжелая тишина и уверенный голос Крутилина:

— Гордые вы все Зотовы, не подступи.

— Нет, — сдерживая раздражение, проговорил Сергей, — я это не считаю отрицательным моментом. И против тебя, Илья Иванович, у нас злобы нет. Я, когда в армии служил, все рассказывал, какая у нас семья. Все на гордости. У нас каждый друг другом, значит, гордится, но только не сам собой. А про отца и в газете писали — герой!