Беглец - Николай Дубов

— Много ты понимаешь!

Конечно, Юрка понимал еще мало, но что папка здорово рисует, это он понимал хорошо. У него все такое похожее. Видно каждый камешек, каждую веточку. И все такое красивое. Даже красивее, чем на самом деле. Если уж луна, так желтая-прежелтая, солнце краснее, чем светофор в городе перед базаром, а таких зеленых листьев и травы не было даже в городе…

Юрка смотрел то на картины, то на Виталия Сергеевича, чтобы угадать, как они ему нравятся, а папка суетился больше, чем всегда, рассказывал, как он рисует с открыток по клеточкам, и как каждая картина называется, и как трудно доставать краски, особенно белила. Виталий Сергеевич молчал, потом сказал «н-да» и опять замолчал. Папка не выдержал и спросил:

— Ну как?

— Что я могу сказать?.. Вы, по-видимому, для себя рисуете, для собственного удовольствия?

— Ну, для себя! — засмеялся папка. — Для себя — это баловство. На одни краски сколько денег изведешь. Понимаете, я ведь сейчас просто дорожный рабочий. Временно, конечно, — поспешно добавил он. — Зарплата маленькая. Вот я когда болею, на бюлетне, — подрабатываю немножко.

— И находятся, покупают?

— Отбою нет! Народ ведь стал культурнее, все хотят жить красивше…

— Н-да, только этого и не хватает, — сказал Виталий Сергеевич и опять замолчал.

— Что ж вы меня не покритикуете? — принужденно улыбаясь, сказал папка. — Вы человек с высшим образованием, в искусстве разбираетесь…

— Сейчас все в искусстве разбираются, даже те, кто в нем ни уха ни рыла… Что мне вас критиковать? Если по большому счету, то мы с вами одного поля ягоды…

— Так вот про это я и говорю! — обрадовался папка.

— Но если вы хотите знать правду о вашем рисовании, — пожалуйста. Запретить вам никто не может. Можно только пожалеть, что вы этим занимаетесь.

Папка обиженно поджал губы. Виталий Сергеевич повернулся и пошел домой, в лагерь. Юрка сначала растерялся, не знал, что делать, потом побежал за ним. Виталий Сергеевич не обратил на него внимания, шел, опустив голову и хмуря густые черные брови. Юрка сначала думал, что они тоже седые и только крашеные, но потом разуверился — Виталий Сергеевич сколько раз при нем нырял, а брови не линяли — значит, они на самом деле такие черные.

— Дядя Витя, — сказал Юрка, — а почему вам не понравилось? Разве папка плохо рисует?

— Рисовать он не умеет. И дело не только в том, как он рисует, а и в том, что он рисует… Ну, ты этого не поймешь.

Юливанна укладывала свою зеленую сумку, с которой ходила на пляж.

— Хорошо рисует? — спросила она.

— Кошмар, — сказал Виталий Сергеевич. — И торгует этим. Типичный базарный лубок. И что поделаешь? Уголовным кодексом не предусмотрено…

— Ты, наверно, как всегда, преувеличиваешь, ты ведь человек крайностей. Рисует, и пусть рисует на здоровье. Что тебе до этого?

— Не так просто, Юленька!

— Ну вот, ты сейчас начнешь разводить комплексы, рефлексии. Сложностей и так достаточно, не нужно их придумывать. Пойдем лучше к морю.

Виталий Сергеевич отрицательно покачал головой, Юливанна ушла. Юрка тоже хотел уйти, потом подумал, что Виталий Сергеевич пересердится и расскажет, отчего ему так не нравится папкино рисование.

Виталий Сергеевич сидел за столом, сплетя так пальцы, что побелели косточки, и смотрел прямо перед собой, потом стал смотреть на Юрку, и так долго и пристально, что Юрке стало не по себе, он начал ерзать и даже собрался уходить, потом понял, что Виталий Сергеевич его просто не видит, хотя смотрит глаза в глаза. Виталий Сергеевич перевел взгляд, снова посмотрел на Юрку и только тогда его у в и д е л.

— Если у тебя будут дети, — сказал он, — и вздумают заниматься искусством, бей их смертным боем. Чтобы неповадно было. Понял?

Юрка осклабился. Это была, конечно, шутка, а шуткам надо улыбаться.

— Впрочем, чушь! — сказал Виталий Сергеевич. — Это не помогает ни отцам, ни детям.

Он поднялся, открыл багажник, достал бутылку с коричневой жидкостью. Юрка уже знал, что это не чай. На первой бутылке, когда ее выбросили, он прочитал слово «Коньяк». Виталий Сергеевич налил половину самого большого стаканчика, из тех, что вставлялись один в другой, помедлил, долил до краев и выпил. Тут он снова увидел Юрку, достал горсть конфет, положил перед ним.

— Закусывай.

Сам он закусывать не стал, смотрел в стол и потирал ладонью подбородок. Юрка сжевал одну конфету, брать еще стеснялся и ждал, что будет дальше.

— Нет, — сказал Виталий Сергеевич, — свинство! Расторгуеву небось этого не сказал!.. Юрий, слетай к отцу и скажи, что я очень прошу его сейчас прийти. Понимаешь? Очень!

Папка накопылил губы: «Чего я туда пойду?», но поломался совсем немного и пошел. Увидев, что Юрка пришел следом, он рассердился.

— Ты чего тут? А ну, мотай отсюда!

— Почему? — сказал Виталий Сергеевич. — Пусть сидит, умнеет… Я хочу объяснить, почему я так говорил о ваших картинках. Но сначала давайте выпьем.

Он хотел просто выпить, но папка потянулся чокаться, а из этого чоканья ничего не вышло — стаканчики пластмассовые, от них ни стука ни звона — только зря расплескали коньяк на стол.

— Сильная вещь!

Папка с уважением посмотрел на бутылку и слегка помахал ладошкой у открытого рта. Виталий Сергеевич подвинул к нему конфеты. Папка деликатно взял штучку и откусил маленький кусочек.

— Так вот, — сказал Виталий Сергеевич, — рисовать, а тем более писать картины вы не умеете. Совсем.

Папка хотел встать, но Виталий Сергеевич жестом остановил его, и он остался сидеть, только ужасно засуетился.

— Говорю я не для того, чтобы обидеть, а чтобы вы поняли. В искусстве надо создавать то, что до вас не видели, не поняли, не сумели другие. А повторять — это, по выражению одного поэта, попросту умножать количество мопсов, и ничего более. Кому нужны мопсы? Вы понимаете?

Юрка ничего не понял, и папка, видно, не понял тоже, потому что обиженно поджал губы и сказал:

— Я мопсов не рисую.

— Да ведь это фигурально! Можно отлить тысячу гипсовых Аполлонов или напечатать миллион Джиоконд, и всему этому цена будет грош.

— Так ведь я что ж, я немножко, для заработка…

— Ну, вы хоть честно в этом признаетесь! А есть такие, что возводят изготовление мопсов в принцип.

Дед привел Дочку к стогу ячменной соломы, привязал ее и, увидев, что Виталий Сергеевич разговаривает с папкой, подошел.

Виталий Сергеевич поставил и для него стаканчик, налил.

— Да, — сказал Виталий Сергеевич, — я говорил — вы не одиноки. Вот есть такой художник Расторгуев. Мастак! Уж если нарисует мопса — на нем все шерстинки можно пересчитать. И процветает! Лауреат, даже, кажется, академик… Да что одиночки! В худфонде есть — она так и называется! — скульптурная фабрика… Вы понимаете? Фабрика, где штампуются скульптуры. Как пуговицы… Вы посмотрите вдоль дорог — то бетонный олень торчит, то медведь, то медведь, то олень… Их же тысячные стада уже у дорог…

— Эт точно, — сказал дед. — На нашем участке нет, а на других участках имеются.

— А в парках, садах? Серийные пионерчики с горнами, гигантские бабы с веслами, которых белят два раза в год. Вы их найдете и во Владивостоке, и в Шепетовке, в Архангельске и в Ялте… Это же пропаганда пошлости!

— Чем ты возмущаешься, Виталий? — спросила Юливанна, появляясь из-за кустов. — Я забыла очки… О, выпиваете, и без меня? Бессовестные!.. — Она посмотрела на стол. — Фу, Виталий! И не стыдно? Как в забегаловке… Если уж пьете, то, по крайней мере, надо закусывать.

На столе тотчас появились тарелочки, хлеб, консервы.

— И мне, — сказала Юливанна, подставляя стаканчик.

— Ты снова жертвуешь собой, чтобы мне меньше досталось? — усмехнулся Виталий Сергеевич.

— Отнюдь. Просто хочу упиться, напиться, словом, по-мужски повеселиться… Так о чем ты шумел?

— Об искусстве. Но, кажется, не в том регистре…

— Похоже, — сказала Юливанна, — похоже, что ты на всех нагнал тоску…

Папка вовсе не впал в тоску, он перестал слушать Виталия Сергеевича и все время о чем-то думал.

— А вы с этим художником лично знакомы? — спросил он.

— С Расторгуевым? Нет.

— Вот бы познакомиться!.. Только где уж? В Москву ехать — и денег нет и здоровье не позволяет.

— А что с вами? — спросила Юливанна. — На вид вы вполне здоровый человек.

— Так это на вид! — горько усмехнулся папка. — Меня в бомбежку так контузило — полгода в госпитале лежал, а два месяца ничего не видел. Мне военврач тогда сказал: чуть что и — обратно… А приходится заниматься физической работой.

— Так вам ведь нельзя пить!

— Ни боже мой! Ни вот столько!..

— Зачем же вы?

— А что при такой жизни делать? Разве я тут живу? Пропадаю…

— Ну, Лександра, — сказал дед, — жизнь, она как жизнь, а стакашек ты перекидать любишь.