Поэма гашиша - Шарль Бодлер

Вот рассказ несомненно разумной женщины, и мы воспользуемся им, извлекая некоторые полезные указания, которые дополнят это краткое описание основных ощущений, вызываемых гашишем.

Она упомянула об ужине, как об удовольствии, которое явилось очень кстати, когда временное прояснение (казавшееся ей окончательным) позволило ей вернуться к действительности. Я говорил уже, что в опьянении гашишем бывают периоды прояснения и обманчивого затишья; очень часто гашиш вызывает чувство жестокого голода и почти всегда – необыкновенную жажду. Но обед или ужин не приводят к успокоению, а наоборот, вызывают новый приступ возбуждения – то удивительное состояние, которое описывает рассказчица, сопровождающееся целым рядом волшебных видений, слегка окрашенных ужасом, перед которыми она выказала такую очаровательную покорность. Замечу еще, что на удовлетворение этого тиранического чувства голода и жажды, о которых мы упомянули, приходится затрачивать порядочные усилия, ибо отравленный гашишем чувствует себя настолько выше материальных вопросов или, вернее, так порабощен опьянением, что ему нужно немало времени собираться с силами для того, чтобы взять в руки бутылку или вилку.

Последний приступ, вызванный процессом пищеварения, проявляется в очень бурной форме, с ним невозможно уже бороться; к счастью, эта фаза опьянения непродолжительна: она сменяется другой фазой, которая в приведенном мною случае сопровождалась чудесными видениями, возбуждавшими некоторый страх и вместе с тем глубокое умиротворение. Это новое состояние обозначается на Востоке словом кейф. В нем нет уже бурных и головокружительных порывов; это блаженство покоя и неподвижности, необыкновенно величественная покорность. Вы давно потеряли власть над собой, но это не печалит вас. Страдание и представление о времени исчезли, и если порою они все-таки всплывают, то совершенно измененные, соответствуя господствующему чувству, и столь же далекие от своей обычной формы, как поэтическая грусть – от настоящего страдания.

Но отметим, прежде всего, что в рассказе этой дамы мы имеем дело с псевдогаллюцинацией – галлюцинацией, обусловленной окружающей средой; мысль является только зеркалом, в котором окружающее отражается в утрированной форме. Затем наступает явление, которое я назвал бы моральной галлюцинацией: субъект думает, что он подвергается искуплению; благодаря женскому темпераменту, не склонному к анализу, рассказчица не обратила внимания на оптимистический характер приведенной выше галлюцинации. Благосклонный взгляд богов Олимпа опоэтизирован действием гашиша. Я не скажу, что рассказчица миновала обычный момент угрызений совести, но мысли ее, внезапно охваченные грустью и сожалением, быстро окрасились надеждой. У нас еще будет возможность подтвердить это наблюдение.

Она говорит об усталости следующего дня; действительно, усталость эта очень велика: но она чувствуется не сразу, и когда вы замечаете ее, вы недоумеваете. Прежде всего, когда вы окончательно убедились, что новый день поднялся над горизонтом вашей жизни, вы испытываете чувство необыкновенного благополучия. Но как только вы встали на ноги, вы чувствуете, что последствия опьянения еще держат вас в своей власти, опутывают вас, как цепи недавнего рабства. Ваши слабые ноги едва держат вас, и вы ежеминутно боитесь разбиться, как хрупкий предмет. Страшная слабость (некоторые утверждают, что она не лишена прелести) томит ваш дух и окутывает туманом ваши способности. И вот вы еще на несколько часов лишены возможности работать, действовать, проявлять свою волю. Это наказание за ту беззаботную расточительность, с которой вы расходовали вашу нервную энергию. Вы развеяли на все четыре стороны вашу индивидуальность – и сколько усилий должны вы употребить теперь, чтобы вновь собрать и сосредоточить ее!

IV. Человек-Бог

Пора, однако, оставить это жонглерство, эти видения, созданные ребяческим воображением. Не предстоит ли нам говорить о более важном: об изменении человеческих чувств, – словом, о нравственном воздействии гашиша?

До сих пор я набросал лишь общую картину опьянения; я ограничился указанием основных особенностей его, главным образом, физических. Но что, как я полагаю, гораздо существеннее для серьезного человека – так это ознакомление с воздействием яда на духовную сторону человека, т е. усиленное извращение, разрастание его обычных чувствований и внутренних восприятий, представляющих в это время, в этой исключительной атмосфере, настоящий феномен преломления.

Человек, который в течение долгого времени предавался опиуму или гашишу, а затем, ослабленный привычкою к их употреблению, нашел в себе достаточно энергии, чтобы освободиться от них, кажется мне похожим на узника, убежавшего из тюрьмы, Он внушает мне гораздо более уважения, чем иной благоразумный человек, не изведавший паденья, старательно избегавший всяких соблазнов. Англичане часто называют опиоманов именами, которые покажутся слишком сильными только невинным, незнакомым с ужасами этого падения: enchained, fettered, enslaved! В самом деле, это настоящие цепи, рядом с которыми все другие – цепи долга, цепи незаконной любви – кажутся не более как воздушною тканью, нитями паутины! Ужасный брак человека с самим собой! «Я сделался рабом опиума; он наложил на меня свои оковы, и все мои работы, все мои планы приняли окраску моих грез», – говорит супруг Лигеи. И сколько других замечательных описаний мрачных и завлекательных чудес опиума находим мы у Эдгара По, этого несравненного поэта, этого неопровергнутого философа, на которого приходится ссылаться всякий раз, когда затрагивается вопрос о таинственных болезнях духа. Любовник прелестной Береники, Эгей-метафизик, говорит об изменении своих умственных способностей, благодаря которому самые простые явления получают для него неестественное, чудовищное значенье:

«Размышлять часами, устремив внимательный взгляд на какое-нибудь незначительное изречение на полях или в тексте книги; в течение большей части долгого летнего дня уходить в созерцание длинной причудливой тени, косо падающей на стены или на пол; целую ночь наблюдать за ровным пламенем лампы или за угольями камина; грезить целыми днями о запахе какого-нибудь цветка; повторять монотонным голосом какое-нибудь обыкновенное слово, пока звук его, от частого повторения, терял для ума связь с каким бы то ни было представлением – таковы были некоторые из самых обыкновенных и наименее вредных отклонений моих душевных способностей, отклонений, которые, правда, не являются исключительными, но которые, без сомнения, не поддаются никакому объяснению или анализу».

А нервный Август Бедло, принимающий каждый день перед прогулкой дозу опиума, признается, что главная привлекательность этого ежедневного опьянения состоит в том, что всем, даже самым обыденным вещам, оно придает особый интерес:

«Между тем опиум произвел свое обычное действие – окутал весь внешний мир интенсивным интересом. В дрожащем листе, в цвете былинки, в блеске капельки росы, в стоне ветра, в неопределенном запахе леса – во всем раскрывался мир откровений, и мысли неслись беспорядочным, рапсодическим, роскошным потоком».

Так выражается устами персонажей царь ужасов, владыка тайн. Эти две характеристики опиума вполне применимы и к гашишу; как в том, так и в другом случае дух, свободный до опьянения, становится рабом; но слово «рапсодический», так хорошо определяющее ход мыслей, подсказанных и внушенных внешним миром и случайною игрою внешних обстоятельств, еще с большей и более ужасной правдивостью применимо к действию гашиша. Тут человеческий разум является какою-то щепкою, уносимой стремительным потоком, и ход мыслей здесь несравненно более стремителен и рапсодичен. Из этого, я полагаю, достаточно очевидно следует, что непосредственное действие гашиша гораздо сильнее, чем действие опиума, что он в гораздо большей степени нарушает нормальную жизнь, словом, гораздо вредоноснее опиума. Я не знаю, вызовет ли десятилетнее отравление гашишем столь же глубокие разрушения, как десятилетнее употребление опиума: я утверждаю только, что действие гашиша, по отношению к данному моменту и к следующему за ним, является гораздо более ужасным; опиум – это тихий обольститель, гашиш – это необузданный демон.

Я хочу в этой части повествования определить и проанализировать нравственное опустошение, причиняемое этой опасной и соблазнительной гимнастикой, – опустошение столь великое, опасность столь глубокую, что люди, которые выходят из борьбы, отделавшись лишь незначительными повреждениями, кажутся мне храбрецами, ускользнувшими из пещеры многоликого Протея, Орфеями, победившими преисподнюю. И пусть мой способ выражения принимают, если угодно, за преувеличенную метафору, но я должен признаться, что возбуждающие яды кажутся мне не только одним из самых страшных и действенных средств, которыми располагает Дух Тьмы для завлечения и покорения злосчастного человечества, но и одним из самых удивительных его воплощений.