Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

Книга стояла на полке новинок, в самом центре. На золотом ярлычке на обложке, как раз над левым глазом Лилы, значилось: «С автографом автора». Небольшой плакатик извещал, что сотрудники магазина назвали книгу Торпа лучшей среди новинок. Здесь же некто по имени Пейт приписал, что книга «заставляет вспомнить „Хладнокровное убийство“ Трумана Капоте; леденящий душу рассказ о зловещем убийстве не даст вам сомкнуть глаз с первой и до последней страницы». Продавщица смотрела прямо на меня, а то бы я сорвала плакатик, сгребла всю стопку книжек и оттащила в самый дальний конец магазина, к календарям… Однако пришлось взять всего одну и заплатить за историю жизни и смерти собственной сестры. Тем же вечером, забравшись в кровать, я раскрыла книгу.

Она начиналась с подробного описания того, как именно было обнаружено тело Лилы. Торп дословно приводил рассказ бродяги, который нашел ее в лесу: «Иду, значит, а сам на ходу штаны расстегиваю, ну, чтоб отлить. И раз — цепляюсь за что-то! Чуть не брякнулся. Однако удержался. А как выпрямился, да как разглядел, что это тело, так и начал прямо тут, под деревом, харчи обратно метать».

Неделями потом не могла я отогнать от себя эту картину: чужого мужика в расстегнутых штанах тошнит подле тела моей сестры. Ах, если б ее нашла я… Пригладила бы сбившиеся волосы, утерла грязь с лица… Чтобы не в таком виде явилось взорам полицейских, налетевших с блокнотами и фотокамерами, ее бедное, беззащитное тело.

Торп беспардонно вытащил на свет все, вплоть до самых интимных и самых отталкивающих подробностей. Ничто его не смущало. Фотографии с места преступления он описывал словно музейные полотна: голубоватый цвет Лилиной кожи, раскинувшиеся веером окровавленные волосы. Даже то, как полицейские (о, мука!) зажимали носы, поскольку после ее смерти прошло несколько дней. Она лежала на спине, вытянувшись во весь рост, руки вдоль тела, под головой подушка из опавшей листвы. Полицейских такая поза навела на мысль, что Лила и преступник были знакомы.

«Похоже, убийца испытывал своего рода сострадание к жертве, — писал Торп. — Он словно уложил ее спать, поудобнее».

Когда бродяга наткнулся на Лилу, она была полностью одета, только блузка под пальто распахнута и четыре верхние пуговицы вырваны с мясом. Торп посвятил несколько предложений описанию ее бежевого лифчика и целый абзац — маленькой татуировке над левой грудью. Лила сделала тату за пару недель до смерти и как-то перед сном с гордостью продемонстрировала мне.

— И что это у нас? — полюбопытствовала я, проведя пальцем по темно-фиолетовым чернилам.

— Двойной тор или, во всяком случае, самое близкое к нему приближение, какого мне удалось добиться на Хайт-стрит.

— А что такое «двойной тор»?

— Сфера с двумя ручками и двумя отверстиями, образованная соединением двух торов. Ну, представь себе два пончика, слепленных боками…

— Два пончика? Класс! И с чего это ты вздумала обзавестись эдакой татушкой?

— Двойной тор — элегантнейшая топологическая конструкция. Ее можно представить следующим образом… — Лила подошла к столу, набросала что-то на клочке бумаги и подала мне.

Через несколько дней после того, как нашли сестру, бумажка эта, пришпиленная над столом, попалась мне на глаза, z2 = 0,04 — х4 + 2х6 — х8 + 2х2у2 — 2х4у2 — у4. Последнее, что Лила написала специально для меня. Я сохранила ее. Многие годы она лежала у меня в кошельке, как некий тайный код.

— Я это сделала на спор. — Лила застегнула пижамную кофту, прикрыв татуировку.

— С кем?

Лила улыбнулась самой себе, будто меня в комнате и не было.

— Ты его не знаешь.

Родители впервые увидели наколку, только когда стояли, рука в руке, возле тела Лилы в морге Герневилля. Эту сцену Торп тоже обрисовал. Его самого там, разумеется, не было, но в предисловии к книге он заявил, что «привнесение элементов вымысла в изображение тех или иных событий необходимо для правдивого изложения всей истории». Кое-что, однако, он описал верно: изумление родителей при виде татуировки; запах китайской еды, доносившийся из конторы при покойницкой; монотонный голос папы, звонившего мне, — словом, то, что мог знать по моим рассказам.

Для него это была всего лишь история, простая и ясная. До того как взяться за перо, Торп несколько лет преподавал на полставки в разных университетах Области залива[12], пока не оказался в Сан-Францисском университете, где и решил задержаться. Главным образом по той причине, что здесь, как он мне признался, прекрасные виды и самые короткие семестры.

— Когда-то я верил, что учительство — лучшее из занятий, — говорил он мне в самом начале нашей дружбы. — Мне казалось, в преподаватели идут из любви к литературе. Тогда я еще не догадывался, сколько вокруг этой профессии зависти и мелочных интриг. Я люблю студентов, но ненавижу систему. Надо искать какой-то выход…

И Торп его нашел. Книга. Ему было тридцать два, когда «Убийство в Заливе» принесло ему известность. Всякий раз, просматривая в «Кроникл» колонку литературных событий, я обнаруживала там Торпа. Завтракая однажды перед телевизором, увидела его в новостях — он давал интервью Брайанту Гамбелу[13] и совсем не походил на того Эндрю Торпа, которого я знала. Этот Торп был привлекателен, элегантен, в шикарном костюме и дорогих башмаках. Уже на следующей неделе «Убийство в заливе» появилось в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Имя Торпа замелькало в глянцевых журналах (в «Харперз Базар» и «Джентльмен квотерли», например), в итоге он обзавелся собственной колонкой в «Эсквайр». Он выдал на-гора еще три книги в том же жанре криминальной документалистики, богатея от убийства к убийству. Время от времени он появлялся в новостях Си-эн-эн, где разглагольствовал об очередном нераскрытом преступлении тоном эксперта-криминалиста. Впрочем, к тому времени, может, он таковым и стал.

Меня коробило от того, как он воспользовался гибелью моей сестры в шкурных интересах, но одного я не могла отрицать: Торп действительно провел собственное расследование.

У полиции, по большому счету, улик и материалов по делу набралось с гулькин нос, и следствие продвигалось ни шатко ни валко. Сан-Францисскому управлению полиции на тот момент было не до того — оно, управление, погрязло в громком скандале, в котором оказался замешан сын начальника. А герневилльская полиция, со своей стороны, отчаянно нуждалась в деньгах и в людях. И хотя смерть Лилы была признана насильственной, обвинение так никому и не предъявили. У Торпа же имелась теория, которую он сколотил с помощью некоторых улик и вроде бы вполне обоснованных гипотез. Эту теорию он развивал на протяжении 296 страниц, скрупулезно и убедительно. Подробности дела дополнялись длинными пассажами, посвященными Лиле, нашим родителям, мне.

«Это не только история убитой девушки, — писал Торп в предисловии, — но также история ее сестры, той, что осталась жить. Я лично знаю ее. И надо признаться, знаю довольно хорошо. Существенная часть данной книги записана непосредственно со слов Элли Эндерлин, с которой я подолгу беседовал и которая неделями и месяцами после смерти своей сестры всеми силами стремилась поддержать родителей, стать, как по волшебству, хорошей дочерью».

Самое смешное, что если у меня и был шанс стать «хорошей дочерью», с выходом книги он свелся к нулю. Мама еще прилагала героические усилия, чтобы обращаться со мной по-прежнему, но папа не скрывал разочарования. Я слышала это разочарование в папином голосе, видела в устремленных на меня глазах. Честолюбивая у меня была семья — папа, с его успехами в финансовом консультировании; пользующаяся уважением мамина адвокатская практика; расцветающий гений Лилы. И лишь одна посредственность — брешь в генетическом коде, подрыв семейной установки на успех. Пока жива была Лила, папа предпочитал закрывать глаза на мою заурядность. Имея в семье такой талант, как Лила, можно было позволить второму ребенку оставаться середнячком. И после ее смерти он некоторое время еще пытался отыскать во мне что-то хорошее, словно выдал кредит доверия, впервые в жизни заинтересовался моей учебой, часто спрашивал о занятиях, о том, к чему я стремлюсь. Я, как водится, старательно подбирала подобающие ответы, всячески скрывая, что большинство уроков прогуливаю, а мои обещания пойти по маминым стопам гроша ломаного не стоят. На короткий период папа, похоже, искренне в меня поверил.

Но вышла книга — и все изменилось. Наши разговоры становились все короче и короче, а молчание — все напряженней. Думаю, он с трудом сдерживался, чтобы не высказать то, что у него на уме: книга — целиком и полностью моя вина, своей болтливостью я выставила нашу семейную трагедию на всеобщее обозрение.

Шесть