Шайтан Иван 6 - Эдуард Тен

ты скупал огнестрельное оружие? Не отрицай — этим лишь усугубишь вину. Зачем?

Я выдержал паузу, давая возможность каждому слову быть услышанным.

— Во-первых, — начал я мерно, — Да. Я скупал оружие. Подтверждаю. — Пауза. — Во-вторых… — голос мой стал холодным, как лёд, — прошу вас не тыкать. Не припоминаю, чтобы мы с вами пили на брудершафт… или делили одну жрицу любви. — Пауза длиннее, тяжелее. — В-третьих… — я сделал шаг вперед, и мой взгляд впился в него, жесткий, не отводящийся, — обращайтесь ко мне, ваше сиятельство. И никак иначе. Лишь после того, как государь император именным высочайшим указом лишит меня титула и достоинства, — каждое слово отчеканивалось, — вам будет позволено обращаться на «ты». Я изложил достаточно доступно, ваше превосходительство?

Я стоял, не мигая, упираясь взглядом в Велибина. В том взгляде читалось все: спокойное равнодушие, презрение — крошечное, но острое, как игла. В кабинете воцарилась не просто тишина — мертвая тишина. Казалось, даже воздух перестал двигаться. Велибин замер, его лицо было пунцовым, а в глазах бушевала бешеная ярость, смешанная с шоком.

— Да… ты! Да… я! — Велибин буквально захлебывался от бешенства, слюна брызгала из уголков рта. — На каторгу пойдешь, сволочь продажная! Да я сгною тебя! Разотру в порошок! В пыль! — Он орал еще с минуту, выкрикивая отборные ругательства и невнятные проклятия, лицо перекошено, жилы на шее надулись. Вскочив из-за стола, что есть мочи грохнул кулаком по столешнице — чернильница подпрыгнула, забрызгав бумаги. Наконец, свалившись обратно в кресло, он тяжело задышал, как загнанный бык, вытирая платком пот со лба и трясущимися руками поправляя ворот вицмундира, ставшего неожиданно тесным.

Когда хриплый голос зазвучал снова, в нем уже не было прежней истерики, лишь холодная, смертельная усталость и ненависть:

— Следствие… располагает неопровержимыми доказательствами… — он делал паузы, чтобы перевести дух, — … что вы сбывали оружие… врагам Империи. Тому самому… Хайбуле. — Велибин поднял на графа мутный, полный ненависти взгляд. — На основании совокупности представленных доказательств… ваша вина… в государственной измене… и содействии врагам Империи… считается… доказанной.

Он выпрямился, пытаясь вернуть себе тень достоинства, голос набрал металлическую твердость:

— Вы… подлежите немедленному взятию под стражу… и препровождению в Петербург… для окончательного рассмотрения вашего дела… Главным Военным Судом. — Велибин с силой ударил по столу ладонью, уже не кулаком, словно ставя точку: — Взять его! Определить в камеру строгого содержания! Без права какого-либо сношения!

— Ваше превосходительство, вы не можете арестовать меня. — голос мой был твёрдым и подчёркнуто почтительным. — Мой арест, помешает исполнению дела государственной важности.

— Вы сомневаетесь в моих полномочиях, полковник? — Велибин на удивление спокойно отреагировал на мои слова.

— Я повторяю, ваше превосходительство, дело государственной важности, вы сознательно пытаетесь препятствовать в его исполнении. — Вложил в слова всю тяжесть последствий.

Мои доводы разбились о каменное спокойствие Велибина. Он даже бровью не повёл.

— Поручик, выполняйте приказ!

— Поручик погодите. — я подошёл вплотную к столу и, достав свой именной жетон, положил на стол.

Велибин с минуту смотрел на мой жетон, как на ядовитую змею. Хотел взять его в руки, но я не позволил. Продемонстрировал его перед самым носом, позволив рассмотреть все подробности.

— Надеюсь у вас нет больше вопросов ко мне? — вложил в слова всю силу своего статуса.

Я положил жетон в карман и щёлкнул каблуками.

— Честь имею. — развернулся и пошёл к выходу, в полной тишине, чувствуя, как в моей спине взгляд Велибина пытается прожечь дырку. Броня моего жетона надёжно охраняла меня. По крайней мере сейчас.

Выйдя из здания сразу наткнулся на Лукьянова, нервно курившего у входа.

— Пётр Алексеевич, как всё прошло? — кинулся он в тревожным ожиданием.

— Всё прошло в рабочем порядке, с минимальными потерями. — устало улыбнулся я, чувствуя как перенервничал.

— С вас сняли обвинение?

— Пока трудно судить, уверен продолжение последует, но это не важно. Главное довести начатое дело до конца.

После обеда в гостинице с Лукьяновым я уединился в номере. Мысли крутились вокруг одного: как уговорить Хайбулу подписать мирный договор хотя бы на три года с генерал-лейтенантом Мазуровым, начальником Кавказской линии. Мазуров был минимальным чином, имевшим право заключать подобные соглашения — пусть и с последующей ратификацией командиром Кавказского корпуса, генералом Геллером. Этот договор был краеугольным камнем всей моей миссии. С него и следовало начинать.

Вечером, в моем номере, за чашками чая, мы с Лукьяновым обсуждали отряд ротмистра Малышева и туманные перспективы ССО. В дверь вошел Куликов. Молча поздоровался, сам налил себе чаю и устроился в кресле, погрузившись в тягостное молчание.

— Жан Иванович, — не выдержал наконец Лукьянов, — может, просветите нас насчет дальнейшей судьбы Петра Алексеевича?

Куликов поднял на него взгляд, но промолчал, сделав глоток. Тишина повисла плотной завесой. Затем его глаза уперлись в меня.

— Пётр Алексеевич, а почему не предъявили свой жетон сразу?

— Какой жетон? — Полковник Лукьянов насторожился, его чашка замерла на полпути ко рту.

— Серебряный. Именной. В золотом окаймлении, — Куликов произнес это ровно, как констатацию факта, но каждый слог вибрировал невысказанным смыслом.

— Вы шутите, Жан Иванович? — Лукьянов не скрывал изумления.

— Нисколько, Лев Юрьевич. — Куликов не отводил взгляда от меня. — Пётр Алексеевич, покажите свой жетон.

Я молча достал тяжелый металлический прямоугольник из кармана и протянул Лукьянову. Тот взял его с невольным почтением, развернул, вгляделся. Его брови поползли вверх.

— Да уж… — хмыкнул он, возвращая жетон. — Даже не предполагал, что у вас такой… весомый аргумент имеется.

— Так почему? — Куликов повторил вопрос, словно добиваясь полной ясности.

Я глубоко вздохнул, вкладывая в этот жест всю горечь ситуации.

— Это был последний аргумент, Жан Иванович. Козырной туз, который пришлось открыть. Велибин намеренно отправил меня в городскую тюрьму — унизить, сломить. Во-вторых, — я посмотрел на обоих, — мне нужно было понять, кто копает под меня и в чем именно обвинят. Теперь я знаю. Велибин — всего лишь инструмент. Заточённый под руку топор. А рубит трио: полковник Кудасов, статский советник Анукин и… вершина их пирамиды — обер-интендант Смолин. Одно неясно: где я им дорожку перешёл?

— Вполне логично, Пётр Алексеевич, — кивнул Куликов. Его лицо было непроницаемо. — Дорогу вы им перешли своей несговорчивостью насчёт фонда. По документам, — он сделал ударение