Пути Деоруса - Пётр Машьянов

источали запаха. А вот те, что подсохли и потемнели от солнца, уже ощутимо пахли. «Брухт – дар Гароны», — пробормотал юноша и ускорил шаг. Все хорошо в меру, особенно запах «морской приправы». Мужчины, женщины и дети, одинаково чумазые, с руками, разъеденными солью, с любопытством разглядывали необычного странника серыми, как штормовое море, глазами.

Полоса песка становилась уже, и по правую руку начали появляться грубые хижины из плавника и плетня, обмазанного глиной. Сюда стаскивали янтарь, высушенные водоросли и моллюсков, жгли костры и готовили еду.

Впереди образовалось небольшое столпотворение: жрец и жрица Гирвара в одинаковых одеяниях цвета кости заканчивали раздавать залежавшееся зерно. Не пройти. Слуги уже сложили все прочие вещи и – с особым благоговением – убирали в сундук весы и гири, символ рождения и смерти. Береговой люд, перебивая друг друга, чуть не плача и размахивая маленькими детьми перед бесстрастными лицами жрецов, пытались выбить себе еще подачку. Но сундук неумолимо захлопнулся, и служители культа, синхронно развернувшись, направились в сторону ворот. Вслед за ними, взявшись за боковые ручки сундука, пыхтя от напряжения, поспешили слуги.

Как только благодетели отвернулись, наступила тишина. Детей опустили на песок, и те резво разбежались по своим делам. Страсти в толпе разгорелись вновь так же быстро, как и улеглись: начался дележ. Тут уже было не до слезливых историй — дело пахло массовой дракой.

Один из береговых, одетый в бриджи и жилетку на голое тело, невысокий жилистый мужчина с копной всклокоченных седых волос и огромным носом, похожим на грушу, вскинул вверх руку и закричал неожиданно звучным голосом.

— Всё! Ну-ка угомонились, демоны, Мархокар вас сожри! — Он быстрым шагом рассек толпу и растолкал в разные стороны самых яростных спорщиков. Народ притих. — Бахан! — мужчина подозвал к себе рослого парня. Высокий, широкоплечий, но очень сильно горбящийся, он подошел и молча поглядел на вожака. Тот продолжил: — Бери своих бесполезных братьев, и живо тащите все зерно под навес. Потом найди Валку, пусть начинает готовить: чую, эта куча двух дней не проживет. Нам хорошего не дают, а на Гирсосе ничего хорошего и не растет — диво, что еще в море не гниет, как рожа Баала.

Ганнон поежился от упоминания демонов, но удержал себя от того, чтобы сотворить охранный жест. Местных же внушительный список богохульств ничуть не смущал. Четверо парней принялись таскать зерно, а прочие береговые начали расходиться. Богохульник, явно довольный собой, похлопал себя ладонями по голому животу, упер руки в бока и осмотрел своих подопечных, все ли при деле. Затем он развернулся и направился уже было прочь, но его взгляд уперся в Ганнона.

— Ба, хедль! Здравствуй, как это у вас говорят, почтенный! Как там житье с той стороны гор?

Все воззрились на чужака. Ганнон отметил, что вожак не вооружен — в такой одежде ничего не спрятать, а из десятка береговых, вскрывавших раковины, у троих широкие ножи из хорошего железа. Только вот кучки моллюсков рядом с ними были сильно меньше, чем у их коллег с паршивым инструментом.

— Кони ходят, Молк их водит! — громко и с улыбкой ответил Ганнон и, широко раскрыв серые – такие же, как у местных – глаза, сделал шаг навстречу, показывая пустые руки. — Мне откуда знать, я там и не бывал никогда! — продолжил он, растягивая гласные, как и все прибрежные жители.

— Кони… Молк… — Вожак согнулся и захохотал, похлопывая себя по коленям. — Ух, это я запо-о-мню! — Он вытер слезинку. — Но, скажи-ка, согрешила мать твоя с неардо, не иначе? Больно рожа у тебя темная, чистый хедль!

Ганнон с облегчением улыбнулся. «В следующий раз можно и постоять у Зерновых», — пообещал он себе.

— Звать меня Аторец. — Вожак встал сбоку от Ганнона и положил локоть тому на плечо: мужчине пришлось постараться, ведь он был на голову ниже юноши. — Пойдем выпьем. А как тебя звать, земляк?

В голове роились имена, но, как назло не те, нужна была местная легенда. Ганнон слишком долго пробыл в Арватосе и «запылился», как бы сказали тут, в прибрежных землях. Пауза чуть затянулась.

— Наггон, — наконец начал он привычный спектакль.

— Ба, это что ж за имя такое? — Доверия в голосе банита не ощущалось, но так и было задумано.

— Папаша с Неардора наших имен не знал, но хотел назвать по-береговому. — Изображая застарелую злость, отвечал «полукровка». — Как он запомнил, так меня и записали в храме… А ты сам — с острова, что ли, с Атора? — поспешил сменить тему Ганнон, видя что береговой не то чтобы купился. А, возможно, бандиту было просто все равно, кого грабить.

— Не-е, ты что! Береговой краб, настоящий. Просто эль варю не хуже лесорубов этих, и такой же веселый! — Аторец улыбался во все десять зубов, явно довольный собой. – Что стоим-то — пойдем в дом!

Вместе они прошли по пляжу до жилища Аторца. «Дом» представлял собой навес, песок под которым устилала старая солома. По периметру были разложены мешки. Под тем краем навеса, что был ближе к морю, стоял деревянный ящик. К его поверхности была приклеена смолой скрученная из высохших водорослей фигурка, смутно напоминающая корову.

Сбоку от навеса выстроились целые и побитые глиняные амфоры, наполненные булькающей жижей, похожей на кашу. Некоторые сосуды находились в тени, другие были открыты солнцу. На песке тут и там отпечатались круглые следы от них. Аторец подошел к одной из амфор, наклонился и прислушался, потом засунул палец в жижу и облизал. После недолгого раздумья он перетащил сосуд в тень и накрыл тряпицей.

Далее Аторец направился к месту, где в песок были вбиты палки, образуя треноги. Наверху каждой были растянуты тряпицы, провисающие под весом влажного брухта. С нижней стороны ткани скапывала густая зеленая жидкость, собираясь в миске на песке. Береговой не стал пробовать ее на вкус, а лишь вдохнул, наклонившись над самой большой треногой. Он присел на корточки и аккуратно зачерпнул воду из ямки, выкопанной рядом с треногами. В руках у него осталось с дюжину крошечных – с ноготь – белых ракушек, которые мужчина добавил к брухту на треноге, хорошенько помяв получившуюся жижу. Все это время он как будто не замечал своего спутника, полностью погрузившись в процесс. Но, закончив дело, Аторец резко повернулся и громко провозгласил:

— Что Гирвару негоже, а Гартоле не жалко!

Ганнон вздрогнул от неожиданности,